Солоухин Владимир - Григоровы Острова
Владимир Солоухин
Григоровы острова
(заметки о зимнем ужении рыбы)
К этому приобщаются все по-разному. Вот, например, как приобщилась
Мария Федоровна, женщина лет пятидесяти, этакая хлопотливая московская
домохозяйка, по виду которой нельзя было бы сказать, что она тоже
приобщилась к этому.
Я встретил ее у моего приятеля. Она сдавала ему комнату. Ну, а я пришел
к приятелю в гости. Пили чай, разговаривали. В разговоре я ненароком
упомянул что-то, относящееся к этому. Может быть, были произнесены и
непосредственно сами магические слова, само название дела. Так или иначе, но
Мария Федоровна вдруг вышла за перегородку и вернулась, держа в руках
круглую банку из-под кетовой икры. В банке помещалась рыбка средней
величины, вырезанная из пробкового материала, а в нее со всех сторон
воткнуты всевозможнейшие, разнообразнейшие мормышки.
-- Мария Федоровна, неужели, возможно ли?
-- Нет, ты погляди, что за "клопик"! "Клопик" действительно был
превосходен. Он был изящен, поворотлив и для своего размера очень-очень
тяжел. А ведь для мормышки и нужно, чтобы как можно меньше размером и как
можно тяжелее.
-- А что за "овсинка"! -- продолжала между тем хозяйка необыкновенной
коллекции. -- Не успеешь опустить, как бросаются плотва и густера. Это ведь
нарочно для плотвы "овсинка", -- и она, любовно держа на ладони,
рассматривала мормышку в виде овсяного зернышка.
-- А эта какова?!
Крохотная капелька, красненькая с одной стороны, светленькая -- с
другой, так и играла на свету, так и переливалась. Так и представлялось, как
она тонет, уходя в зеленоватую толщу воды и унося с собой ярко-рубинового
лакомого мотыля. А там, возле дна, ждет ее красноперый горбатый окунь.
-- Мария Федоровна, но если вы не ругаете мужа за это увлечение, то вы
удивительная женщина. Все жены ругают за это своих мужей. Да оно и понятно.
Целую неделю муж и жена на работе. Мало видят друг друга. И, наконец,
приходит воскресенье. Тут-то и провести время вместе -- сходить в кино, в
театр, в музей, в гости к знакомым, дома посидеть, наконец, принять гостей.
Но, оказывается, муж только и ждал воскресенья, чтобы надеть валенки с
галошами, ватные штаны, шубу (а поверх шубы брезент), шапку, рукавицы, взять
этот ненавистный, этот проклятый ящик, эту нелепую, уродливую железную
палку, острую на конце, и уйти из дому в три часа ночи. А частенько и с
вечера.
-- А то как?! -- возбудилась вдруг Мария Федоровна. -- А я, думаете, не
кляла? А я, думаете, дорогу не заступала? Да еще переживаешь целый день, как
бы не утонул. По первому льду до греха недолго.
Тут Мария Федоровна на некоторое время замолчала, а потом уж и
высказалась до конца.
-- Я ведь три (с этаким ударением на слове "три") ступени прошла.
-- Какие же, Мария Федоровна, ступени?
-- Сначала я вязала узлы. Как он начнет собираться в свою отлучку, я
все простыни, все белье из комода -- в узел. Если уйдешь, бесстыжие твои
глаза, то я из дому долой. И не жди меня больше, и не жди, не вернусь.
Он, известное дело, усмехается, пешню в руки, ящик через плечо и пошел.
Нечего делать, не целый же день на узле сидеть, развязываю. Снова все
распределяю по комоду. И простыни, и белье...
-- Значит, это и была ваша первая ступень?
-- Она и есть. После нее я стала менять свою стратегию. Соберется он
утром, станет завтракать, я ему к завтраку четвертинку. Ну, думаю, сейчас он
выпьет, обмякнет, разогреется, и не захочется ему на целый день на мороз. А
захочется обратно в постель. Он, проклятый, четвертин
