Сорокин Владимир - Настя
Bладимир Сорокин
Настя
Серо-голубое затишье перед рассветом, медленная лодка на тяжелом зеркале
Денеж-озера, изумрудные каверны в кустах можжевельника, угрожающе ползущих
к белой отмоине плёса.
Настя повернула медную ручку балконной двери, толкнула. Толстое стекло
поплыло вправо, дробя пейзаж торцевыми косыми гранями, беспощадно разрезая
лодку на двенадцать частей. Влажная лавина утреннего воздуха навалилась,
объяла, бесстыдно затекла под сорочку.
Настя жадно потянула ноздрями и шагнула на балкон.
Теплые ступни узнали прохладное дерево, доски благодарно скрипнули.
Настины руки легли на облупившиеся перила, глаза до слез всосали замерший
мир: левый и правый флигеля усадьбы, молочную зелень сада, строгость
липовой аллеи, рафинад церкви на пригорке, прилегшую на траву иву, скирду
скошенного газона.
Настя повела широкими худыми плечами, тряхнула распущенными волосами и со
стоном потянулась, вслушиваясь просыпающимся телом в хруст позвонков:
- Э-а-а-а-а-а:.
За озером медленно сверкнула искра, влажный мир качнулся и стал
разворачиваться к неизбежному солнцу.
- Я люблю тебя, - прошептала Настя первым лучам, повернулась и вошла в
свою спальню.
Красный комод пристально глядел замочными скважинами, подушка широко,
по-бабьи улыбалась, свечной огарок немо вопил оплавленным ртом, с
переплета книги усато ухмылялся Картуш.
Настя села за свой маленький столик, открыла дневник, взяла стеклянную
ручку с фиолетовым коготком пера, обмакнула в чернильницу и стала
смотреть, как рука выводит на желтой бумаге:
6 августа.
Мне шестнадцать лет. Мне, Настасье Саблиной! Воистину странно, что я не
удивляюсь этому. Отчего же? Хорошо ли это, или дурно? Наверное, я еще
сплю, хотя солнце уже встало и озарило все вокруг. Сегодня - самый важный
день в моей жизни. Как я проведу его? Запомню ли я его? Надобно запомнить
все до мелочей, каждую каплю, каждый листочек, каждую свою мысль. Надобно
думать хорошо. Рара говорит, что добрые мысли озаряют нашу душу, как
солнце. Пусть же сегодня в моей душе светит мое солнце! Солнце Самого
Важного Дня. А я буду радостной и внимательной. Вчера вечером приехал Лев
Ильич, и после ужина я с ним и с рара сидела в большой беседке. Рара с ним
опять спорил про Nietzsche, что надобно преодолеть в своей душе самого
себя. Сегодня я должна это сделать. Хотя я и не читала Nietzsche. Я еще
очень мало знаю о мире, но я очень люблю его. И люблю людей, хотя многие
из них выказывают скуку. Но скучных же тоже надобно любить? Я счастлива,
что рара и maman не скучные люди. И я счастлива, что наступил День,
который мы так долго ждали!
Солнечный луч тронул кончик стеклянной ручки, она вспыхнула напряженной
радугой.
Настя закрыла дневник и снова потянулась - сладостно, мучительно, закинув
руки за голову. Скрипнула дверь и мягкие руки матери сомкнулись вокруг ее
запястий:
- Ах ты, ранняя пташка:
- Maman: - Настя запрокинула голову назад, увидела перевернутое лицо
матери, обняла.
Неузнаваемое зубастое лицо нависло, тесня лепных амуров потолка:
- Ma petit filet. Bien dormir?
- Certainement, maman.
Они замерли, обнявшись.
- Я видела тебя во сне, - произнесла мать, отстраняясь и садясь на кровать.
- И что же я делала?
- Ты много смеялась, - мать с удовольствием смотрела на струящиеся в узком
луче волосы дочери.
- Это глупо? - Настя встала, подошла - тонкая, стройная, в полупрозрачной
ночной сорочке.
- Отчего же смеяться - глупо? Смех это радость. Присядь, ангел мой. У меня
что-то есть для тебя.
Настя
