Станюкович Константин Михайлович - Американская Дуэль
Константин Михайлович Станюкович
Американская дуэль
I
"Чайка", красавец военный трехмачтовый клипер, слегка накренившись,
несся под всеми парусами с попутным, ровным зюйд-вестом, направляясь из
Гонолулу, на Сандвичевых островах, к берегам Калифорнии, в Сан-Франциско.
Был седьмой час чудного июньского вечера.
Солнце, ослепительно заалевшее, медленно, величаво и словно бы нехотя
опускалось за горизонт, заливая его блеском пурпура и золота и окрашивая
часть бирюзового неба какими-то волшебно-нежными переливами всевозможных
красок.
Палящий зной дня прошел. От волнистого безбрежного океана веяло
прохладой. Казалось, не надышишься этим чистым морским воздухом.
Океан тихо рокотал. В этом рокоте не звучал угрозой морякам и не
натягивал их постоянно напряженные нервы. Могучие волны прозрачной синевы с
седыми, ослепительной белизны, верхушками одна за другою с тихим гулом
разбивались о клипер, обдавая его алмазною водяною пылью, и покачивали его с
бока на бок с ласковою осторожностью доброй няньки.
За кормой слегка пенилась серебристая лента и вдали исчезала, сливаясь
с волнами.
Было тихо и торжественно кругом на беспредельном просторе океана, часть
которого была охвачена заревом заката. И эта торжественность природы
невольно передавалась многим чутким душам моряков.
Вахтенные матросы, стоявшие у своих снастей, не перекидывались словами.
Они притихли и, любуясь на величавый закат, невольно отрешались от обыденных
мыслей, приподнято настроенные. У многих вырывались невольные вздохи, те
вздохи безотчетной грусти, которая охватывает людей, чувствующих красоту и
таинственную неразгаданность природы.
Один молодой матросик, маленький, худенький и пригожий, с большими
глазами, пугливыми, как у дикого зверька, тоскливо смотрел, как закатывается
солнце, и вдруг перекрестился и шепнул:
- О господи!
И молодой голос его звучал грустно-грустно, словно бы он жаловался на
что-то, просил о чем-то, жалел чего-то.
А между тем вокруг так хорошо!
Никто не обратил внимания на это скорбное восклицание молодого
матросика.
Только стоявший около него, у той же фок-мачты, при снастях, пожилой
матрос, рябоватый и вообще неказистый лицом, крепкий и приземистый, без
среднего пальца, давно оторванного марса-фалом на жилистой, пропитанной
смолой, правой руке, повел на вздохнувшего матросика бесстрастным, казалось,
взглядом человека, давно ко всему притерпевшегося.
Повел и, сразу понявши причину грустного настроения
первогодка-матросика, проговорил своим грубоватым, сиплым от пьянства
голосом, в котором, однако, несмотря на грубость, пробивалась участливая
нотка:
- И дурак же ты, Егорка.
Егорка пугливо взглянул на старого матроса, который раньше никогда не
удостоивал его разговором.
- А ты не оказывай перед им страху, - продолжал беспалый матрос,
понижая конфиденциально свой зычный бас: - Он и бросит над тобою
куражиться... боцман-то... Нешто больно даве съездил? Целы зубы? - небрежно
прибавил он.
- Целы... Он зубов не касался.
- Так чего же ты заскучал, Егорка?
- Главная причина: вовсе обидно, Иваныч.
- Обидно? А ты не обиждайся. Плюнь! Такая уж флотская служба
терпеливая. Не ты один матрос на "Чайке". Все терплют. А то какой
обидчистый, скажи пожалуйста, - насмешливо кинул Иваныч.
Матросик был, видимо, смущен таким напоминанием о "всех".
В самом деле, разве он один терпит? Других вот наказывают линьками, а
его, слава богу, еще ни разу не пороли. Вот только боцман утесняет, за
всякую малость дерется, а то господь по
