Тарутин Олег Аркадьевич - Заика Из Массовки
Олег Аркадьевич Тaрутин
ЗАИКА ИЗ МАССОВКИ
- Стоп! - Режиссер вскинул над головой скрещенные руки.-Сто-оп! Не то!
Не верю! Не могу поверить!
Стрекот в небе смолк, плавная стрела опустила наземь оператора.
Немолодой и тучный, он досадливо мотнул головой, сплюнул бесслюнно и,
достав платок, отер залитое потом лицо, загривок, шею. Там, наверху, за
работой он не мог отвлечься на это, а жара была адова. Жара загустевшим
стеклом, недвижным стеклянным омутом стояла над киногруппой; ни облачка на
поверхности омута, ни тучки.
Ни тенты, ни зонты, ни степлившаяся в бутылках и сифонах вода не
спасали киношников от этого пекла. И зевак она давно разогнала.
- Не идет! Не контачит! Холодно! Ужарели вы, что ли?-запальчиво и
непоследовательно выкликал режиссер, шагая к главным героям снимаемой
сцены. - Ну что это, Юрий Алексеич!.. - развел он руками.
Герои - мужчина и женщина, оборванные и окровавленные, со скрученными
за спиной руками, плечом к плечу стоявшие над отверстой могилой, от этой
могилы отошли, разъединились, виновато и озабоченно взглянули на режиссера.
- У Лидии - почти! - говорил тот. - Это - Ольга. Ее порыв, ее
гордость, непримиримость! И это: "Прощай, Николай.. .", и взгляд... Это
почти величественно! Видишь, удалось же! Но твой Николай, Юрий Алексеич...
Развязать! - коротко распорядился он.-Перекур! Лева, подойди!
Два ассистента, зайдя за спины осужденным, мигом распустили несложные
узлы, освободили артистам руки.
Юрий Проталин, рослый, рельефно-мускулистый бдондин, красивый даже под
гримом синяков и ссадин, и Лидочка Беженцева, худенькая и большеглазая,
подставили лица под тампоны гримерши. Лидочка рукою придерживала
разорванное платье, обнажавшее ее грудь в сцене расстрела. Полувзвод
белогвардейских солдат, людей в фильме бессловесных, закурил, опершись на
винтовки, а командир ихподпоручик Кетский, обмахиваясь фуражкой, двинулся
на зов режиссера. Режиссер-чуть обрюзгший седокудрый богатырь - по-турецки
уселся на горячую землю (плевать ему было на жару, коли надо спасать
сцену!), актеры опустились на корточки возле, сгрудились и остальные
киношники - послушать Арнольда Кучуева всегда было интересно и полезно.
- Ты пойми, Юрий Алексеич, - глядя в глаза Проталину, мягко заговорил
Кучуев, - ведь это-расстрел! Это твои последние минуты на земле. Последний
всплеск жизни, силы, ненависти... это самое. . . любви! А? Ну ведь так же,
согласись? И всего иного прочего, да? Сейчас грянет залп и все для тебя
прекратится. Ничего не станет. Финита! Тьма! Ольга твоя тоже канет в
небытие! Все слизнет этот залп. Того света нет! Ведь так? Последние
мгновения жизни Николая Раскатова! И ты-Николай-сознаешь это, понимаешь,
Юрий Алексеич? Сознаешь и все же находишь мужество говорить то, что ты
говоришь. Тут тонко... Тут сыграть надо... На волосок в сторону и - фуфло!
И нет истинной трагедии, и нет веры, и не законтачит, и техника не вытащит,
если ты в его шкуру не влезешь, в Николаеву. Вот ведь оно как в нашем деле
каторжном. .. Ну ты же-Проталин! Это же твой герой!
- Арнольд Борисович, - начал было Проталин, кивая и хмурясь,-я
понимаю...
- Не понимаешь! Еще не понимаешь! - Кучуев прикрыл глаза тыльной
стороной ладони-жест несогласия, неосознанно перенятый им у знаменитого
зарубежного коллеги. Он и славился тем, что всегда ждал от актеров до конца
осознанного согласия, а не слепого претворения своих замыслов.
- Не успел еще понять, Юрий Алексеич! - улыбнулся он с обезоруживающим
обаянием. - Вот он понимает!
