Тендряков Владимир - Пара Гнедых
Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
ПАРА ГНЕДЫХ
Лето 1929 года...
Я подымаю его почти со дна моей памяти. Есть воспоминания, лежащие и
глубже, даже в глухих слоях младенчества. Но это случайные следы в незрелом
мозгу, капризы неопределившегося бытия.
Например, я отчетливо помню: мать ведет меня за руку, я, наверное,
только-только учусь ходить, и земля не держит меня, она коварно неровна - в
ямах, буграх, предательских уклонах. Но вот я оторвал от нее взгляд и под-
нял вверх голову, открыл близкое серенькое небо и недоступный скворечник -
мир, существующий помимо меня. Отчетливо помню... Но эта ранняя картина ни
с чем не связана. Я не знаю, что было до нее, что после нее, - кратковре-
менная вспышка во мраке.
К 1929 году мне исполнилось пять лет, тут я уже помню в с е, не клоч-
ками, не вспыхивающими звездами, а сплошным потоком... Незабвенный первый
пескарь, вытащенный на удочку у моста, сразу же раздвигает мир: вижу сбега-
ющий к реке бурьянистый косогор, черные баньки, покоящиеся в крапиве, избы,
сладко пахнущие по утрам свежеиспеченным хлебом, мужиков, тревожно рассуж-
дающих о коммунии...
Подымаю с самого дна моей памяти... Но памяти надежной, за которую я
готов нести прямую ответственность. По детским следам иду сейчас, сорок с
лишним лет спустя, иду зрелым и весьма искушенным человеком. А потому пусть
не удивляет вас трезвая рассудочность моего изложения.
Итак, лето 1929 года.
В воздухе висит нагретая пыль, скрип несмазанных колес, выкрики: "Ше-
велись, дохлая!" По единственной улице села тащатся груженые возы - навс-
тречу друг другу. В ту и другую сторону везется житейский скарб: полосатые,
вожделенно пухлые перины и залежанные, негнущиеся холстинные матрацы, гро-
моздкие сочленения ткацких станин и неумытые самовары, окованные сумрачные
сундуки и нехитро расписанные шкафцы, хлопающие на ходу дверками, вылиняв-
шие, затхлые подушки, штабеля подшитых валенок, нагромождения овчины и
тряпья, "робячьи" люльки, опростанные и с младенцами, венские стулья - за-
житочный шик, сломанные салазки, прялки, голики, бочки, пестери, горшки,
лохани... Из темных чердаков, из подпольных голбцев, из забытых камор и па-
мятных потайных мест - все, что копилось поколениями, что лежало без нужды
многие десятилетия, даже века, вытащено сейчас наружу, везется навстречу
друг другу.
Иногда над горшками и лоханями возвышаются усохший старик или старуха,
покорные судьбе, глядящие вперед замороженным взглядом...
Скрипят несмазанные колеса. Село поднято, село переезжает!
Переезжают не все. У дороги, чуть в стороне - разомлевшая на солнце
кучка мужиков: топчут пыльную травку дегтярными сапогами, берестовыми ступ-
нями, босыми пятками, потеют, благоухают луком, жадно ощупывают глазами
каждый воз и обсуждают:
- Мирошка-то, гляньте, цинково корыто везет.
- А еще в бедняках ходит.
- Цинково корыто - вещь!
- А вон и Пыхтунов едет!
- Ну, у этого-то добра хватает.
- Два самовара у него, а что-то не видать их.
- Укрыл, зачем глаза-то мозолить.
- Два самовара - вещь, это не цинково корыто...
Тут же у дороги стоит и мой отец - вместе со всеми и как-то наособицу.
На его широкой спине скрещиваются взгляды мужиков. Отец чувствует их, плечи
его борцовски опущены, бритая, сизая голова склонена вперед, на загорелой
крепкой шее морщинистый шрам - след белогвардейского осколка.
Это он поднял село, вывернул наизнанку, заставил переезжать.
Справедливость... Я родился в воспаленное время и очень рано услышал
это слово.
Еще совсе
