Тендряков Владимир - Подёнка - Век Короткий
Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
ПОДЁНКА - ВЕК КОРОТКИЙ
1
Ни крик в голос, ни слезы не помогли - Кешка Губин, муж недельный,
собрал свой чемодан, влез в полушубок, косо напялил на голову шапку, кивнул
на дверь:
- Ну?.. Не хошь?.. Тогда будь здорова. Сама себя раба бьет. В свином
навозе тонуть но хочу, даже с тобою!
И дверь чмокнула, ударило Кешке по валенкам тугим морозным паром, -
ушел.
Ни крик в голос, ни мольбы, ни слезы... Стояла посреди неприбранной
избы, валялся на лавке клетчатый шерстяной шарф, забытый Кешкой.
С печи, шурша по-мышиному, сползла мать, встала напротив, сломанная
пополам, зеленое лицо в сухих бескровных морщинах, в глазах - тоскливая на-
кипь, знакомая с детства.
- Да покинь ты меня, каргу старую. Никак помереть не могу. Жизнь твою
заедаю, дитятко.
Настя вцепилась в волосы, рухнула на лавку, затряслась:
- Невезучая я, ма-монь-ка-а! Проклятая моя жи-ызнь!
Мать присела, гладила трясущееся плечо легкой ладонью, повторяла:
- Покинь, право... Мне все одно скоро...
Настя выплакалась, поднялась с опухшим лицом, раскосмаченная, сказала
спокойно:
- Давай спать укладываться. Завтра опять вставать ни свет ни заря.
Направилась в боковушку к кровати с никелированными шарами, на которой
еще вчера спала вместе с Кешкой, добавила:
- Жили ж мы без него.
2
Насте Сыроегиной шел шестой год, когда началась война. Она хорошо пом-
нит - в избу ворвалась мать, тревожная, суетливая, тормоша накинула на Нас-
теньку оболок, укутала платком:
- Идут же, идут! Господи! Може, в последний раз увидим... Да шевелись
ты, Христа ради, квелая!
Бегом тащила ее мать от деревни через поле к тракту. Стоял ненастный
осенний день, раскисшая стерня лежала по сторонам грязной дороги. По дороге
двигались подводы, забросанные туго набитыми котомками, за подводами неров-
ным строем шагали мужики, кто в брезентовом плаще, кто налегке в ватнике,
кто в пальто. Шагали из райцентра, от военкомата к вокзалу на станцию, в
армию.
Из растянувшегося строя выскочил отец, краснолицый, широкий, оступаясь
в колеях, бросился к ним... Он поднял Настю и поцеловал, от него попахивало
водкой. Мать повисла на его плече, а отец легонько, ласково ее отталкивал,
оглядывался на своих деревенских, говорил с непривычной, неуверенной
удалью:
- Чего зря мокроту разводить. Ты меня знаешь - иль грудь в крестах,
иль голова в кустах...
Поглядывал браво по сторонам. Он никогда прежде не пил, считался самым
тихим мужиком в деревне.
- Грудь в крестах иль голова в кустах... Ты меня знаешь.
Среди мокрой, темной стерни - грязная дорога, ровным войлоком небо,
шагающие за подводами люди, бабьи всхлипы, бабьи вздохи, мелкий дождь...
Последний раз видела Настя отца - голова в кустах...
Война. Ушли из деревни на фронт не только мужики, но и лошади. Бабы
сговаривались по пяти дворов, пахали усадьбы - четверо впрягались в плуг,
пятая шла по борозде, налегала на ручки. Все равно хлеба не хватало - хлеб
нужен фронту. Муку с осени берегли к весне, весной - тяжелые работы, надор-
вешься без харчей. Летом Настя заготовляла траву, ее сушили, толкли мелко,
дважды ошпаривали кипятком, заправляли яйцом и пекли оладьи. Они выходили
буро-черные, тяжелые, напоминали коровьи лепехи, на них сверху картошка,
нежная, на молоке, подрумяненная, политая янтарным маслом. Корова-то своя,
молоко было и маслицем баловались. От лепех пучились животы, сколько ни ешь
- все не сытно. Ели еще и куглину - сухую шелуху с головок льна. До древес-
ной коры не доходило. На усадьбе
