Тимофеев Лев - Ева
Лев Тимофеев
Ева
- Глеб, - позвала она от двери. - Гле-еб! Глебушка!
Он сидел за столом и делал вид, что читает. А может, и вправду читал. Но
она пришла, и он мог бы оставить книгу и не сидеть к ней боком. Или в профиль
- как правильнее сказать?
- Глеб, ну хватит... Ну, все же в порядке... Ну?
- Закрой рот, - не глядя, сказал он. - Быстро оголяйся.
Она вздохнула, нехотя сняла блузку и, одной рукой поддерживая груди,
расстегнула лифчик.
- Холодно в избе, - сказала она, - и ты неласковый.
- Какая ласка! - заорал он и отбросил книгу. - Я два часа тебя жду,
корова. Посмотри, свет уже ушел. Ты можешь соображать?
Она стояла перед ним совсем голая - крупная девка, молодая баба, толстая,
с гладкой кожей, с большими бледными сосками.
- Садись. Где яблоко?
Она взяла с подоконника большое красное яблоко, протянула ему и замерла -
так надо было для картины "Ева", которую он писал. Вообще-то ее звали
Екатерина, да еще и Мартыновна, но быть Евой ей нравилось. Правда, когда в
избе не так холодно.
- Лапши не осталось? - спросила она.
- Что, что? - он поднял лицо от ящика с красками и пригляделся к ней. - Да
ты еще и пьяна, как зюзя.
Она сидела молча, голая, с яблоком в протянутой руке.
- Все кончено, - тихо сказал он, - катись...
Он встал, отодвинул этюдник, прошел в светелку и осторожно прикрыл дверь.
- Корова, корова и еще раз корова! - взорвался он, доставая из чемодана
пачку сигарет. - Безответственная корова... Подумаешь, крестины где-то... У
меня дело горит! Нет, завтра же везу на станцию, и чтобы духу твоего...
Через тонкую дощатую перегородку он слышал, что она плачет. Она всегда
плакала крупными прозрачными слезами, если он повышал голос. И теперь он
слышал ее всхлипывания. Ей обидно, видите ли.
- Перестань реветь! - он стукнул кулаком в дощатую стенку, и с гвоздя
сорвалась лубочная картинка "Святое семейство - учитель труда". Он поднял ее.
Старый Иосиф пилил дрова, Богородица стирала белье, мальчик Иисус строгал щепу
для самовара - все были заняты делом.
Пока он прилаживал картинку на место, раздражение улеглось. Ладно, подумал
он, вечер для работы пропал - уже темнеет. Кажется, она умолкла. Он иногда
бывает груб, но зато отходчив. В принципе, он к ней неплохо относится. Он
стянул с кровати шерстяное одеяло и распахнул дверь.
- На, укройся, - сказал он.
Но в избе было пусто. С одеялом в руках он вышел в сени. Но и в сенях ее
тоже не было. Он побрел во двор, постоял, в надвигающихся сумерках пытаясь
разглядеть ее за телегой с поднятыми оглоблями или за невысокой дровяной
кладкой, но ничего не увидел.
- Слышишь? - хоть и в пустоту, но твердо сказал он. - Я за тобой бегать не
буду.
И вдруг похолодел от страшного предчувствия. Он вернулся в избу - и точно:
вся ее одежда осталась тут, на лавке. Так, ушла голая, как-то безнадежно
подумал он. И, как бы отвечая его мыслям, на селе раздался громкий мужской
хохот...
А на улице ночь начиналась темная и душная. От соседней избы прошла
старуха и пронесла свежий запах яблок, нарезанных для сушки. Глеб остановился
посреди улицы и снова прислушался. На обочине в кустах кто-то вздохнул и
повернулся.
- Катя, - осторожно позвал Глеб, - Катя...
- Э, э, э, - тихо, с тоской и протяжно ответили ему, и на дорогу вышли две
овцы - темная ярочка и белый ягненок.
- Кыш, сволочи! - прошипел Глеб. Овцы отбежали, но недалеко.
Теперь было слышно, что смеются и громко разговаривают на том конце
деревни, где отмечали крестины. Он направился было туда, но остановился,
