Тимофеев Лев - Житейское
Лев Тимофеев
Житейское
Едва различимые в темноте, около сельского медпункта сидели две женщины.
Вначале они тихо разговаривали, но потом надолго замолчали - стали слушать,
как переговариваются между собой идущие из клуба девушки. Из клуба почти все
прошли уже, и теперь расходились последние. Было душно, и слабо пахло духами и
жареными семечками. Кто-то одинокий разглядел тени у медпункта и свернул было
с дороги.
- Полина? - осторожно спросил мужской голос.
- Нету, нету, - недовольно ответила одна из женщин, старуха по голосу.
Мужчина постоял еще минуту, закурил и пошел прочь. Больше на дороге никого
не было. Тяжело дыша, пробежала собака, и вокруг стало совсем тихо.
- Монашка рассказывала... пузыри-то по рекам плывут - так это младенцы
убитые, - сказала старуха.
Вторая женщина промолчала и вздохнула.
- Мама, - сказала она, - если что случится, вы свидетельница, я ничего над
собой не делала. Это вся причина в нем.
- Не знаю, - безразлично протянула старуха. - Ты замужем, тебе жить...
Фельдшерица пришла неслышно, вошла, видимо, со стороны огородов, и, когда
в окнах вдруг зажегся свет, старуха вздрогнула от неожиданности... В медпункте
было светло и чисто. Фельдшерица Полина молча курила и сквозь дым смотрела
припухшими глазами на старуху и на ее дочь - очень толстую сорокалетнюю бабу
Анну Куверину, которую все попросту звали Нюркой.
- А ты, старая, ступай, - сказала Полина, когда Нюрка пожаловалась на свою
болезнь и бабка презрительно скривила рот. - Ступай, ступай, тебе пока здесь
делать нечего. На крылечке посиди.
Когда минут через пятнадцать, быстро соскучившись в одиночестве, старуха
вернулась, ничего, казалось, не произошло. Фельдшерица сидела за своим белым
столом. Время от времени она крутила ручку телефона и тихо звала в трубку:
"Выша, Выша...". Но ей никто не отвечал. На вышинской почте, видимо, спали или
отлучились, и никто не видел загорающейся на коммутаторе лампочки, не слышал
легкого щелчка, сопровождающего каждый вызов.
Нюрка сидела на лавке возле стены и смотрела прямо перед собой. На
противоположной стене ржавыми кнопками прикреплен был яркий плакат, на котором
изображены две очень толстые, опухшие от сытости китайские девочки. Старшая,
лет семи, рисовала красного петуха. По низу плаката было крупно написано: "Это
- кукареку". Фельдшерица Полина несколько лет назад привезла его из Рязани, и
теперь, когда предполагалось, что медпункт скоро переедет в новое помещение,
собиралась подарить Нюрке. Но если Нюрку отвезут в больницу, подарит
кому-нибудь другому.
- Если меня в больницу, вы картину заберите у ней, - тихо сказала Нюрка
матери. - Она обещала, я ей за это печь белила.
Старуха не ответила.
- Выша! - вдруг закричала Полина. - Выша! Мне боль-ни-цу! Больницу...
- Если случится что, - сказала Нюрка, - вы, мама, свидетельницей будете, -
я над собой ничего не делала. А только не держатся его дети во мне.
- Когда рожать собиралась? - тихо спросила Полина, прижимая трубку к уху
плечом.
- На Сдвиженье семь месяцев будет, - сказала Нюрка.
- Ася Хамзаевна! - снова закричала фельдшерица. - Мне Асю Хамзаевну
позовите... Тяжелый случай...
Она снова замолчала. Видимо, там, за пятнадцать километров, пошли будить
врача.
- Сдвиженье - не знаю, это когда? - тихо спросила она, жадно затягиваясь
новой, только что зажженной сигаретой. Про нее плохое говорили, будто с
учителем она...
- Воздвиженье Креста Господня, - зло сказала старуха. - Курить-то вот
знаешь.
- Ты мне дату скажи, - в
