Тютюнник Сергей - Кармен И Бенкендорф
Сергей ТЮТЮННИК
Кармен и Бенкендорф
Повесть
I
Скандал зависает над головой деда, как свинцовый нимб. Дед ничего не
чувствует, потому что стоит спиной к публике, собравшейся на ежедневный
утренний брифинг в министерстве культуры, и высмеивает глупые вопросы. А я
вижу Тамаева, который отделяется от толпы корреспондентов и идет к нам
через вестибюль. Тамаев идет вкрадчивой походкой придворного поэта с
фальшивой улыбкой. В углу полуоткрытого рта сияет золотой зуб. Азиатский
блеск его адресован мне и телевизионщику из Москвы. Мы стоим рядом и
слушаем утомленного брифингом деда. Он уже меняет иронию на раздражение и
вспоминает провокационные вопросы газетчика из Махачкалы по поводу
беженцев и мирных жителей в зоне боевых действий. Я не знаю, чем
собирается закончить свою речь Соломин, потому что приклеиваюсь взглядом к
красивой брюнетке в толпе журналистов, и не успеваю предупредить его о
Тамаеве.
- Еще генерал Ермолов в свое время говорил: на черта нам был нужен этот
договор с Грузией; теперь из-за грузин придется воевать со всем
мусульманским Кавказом, - устало говорит дед, поглядывая поверх очков то
на меня, то на столичного посланца первого телеканала. - Грузины нас в
конце концов предали, а некоторые народцы-уродцы по северную сторону
хребта остались... Точат свой кинжал.
Тамаев слышит эту фразу, находясь уже у Соломина за плечом. Улыбка его
линяет, золотой зуб гаснет, и я вижу удаляющийся черный с проседью
затылок. - Тамаев все слышал, - говорю Соломину и цепенею.
- Что слышал? - не понимает дед, и оправа его очков сверкает, как
золотой зуб Руслана Тамаева.
- Что на Кавказе не народы, а народцы-уродцы, - и для подтверждения
смотрю на плакатно-рекламное лицо телевизионщика.
- А откуда он, этот Тамаев? - спрашивает москвич и достает из кармана
толстую сигару "Роберт Берне" в серебристой обертке.
- Из пресс-службы местного правительства, - я отрываю взгляд от
поэтической сигары и сталкиваюсь с болотно-серыми глазами телевизионщика.
- Но активно подсиживает пресс-секретаря президента республики. И,
по-моему, стукач.
- Гнида? - лениво спрашивает москвич и сдергивает серебристые одежды с
"Роберта Бернса".
- Проходимец, - роняет Соломин и вынимает из кармана пиджака сигареты
"Новость".
Гулко стучит дверь вестибюля. Выходят корреспонденты, на ходу одеваясь
в турецкие кожаные куртки на меху.
- Где вы их достаете? - тележурналист упирается взглядом в ископаемые
дедовские пахитоски. - Их Брежнев курил в свое время.
- А мы подражали, - дед прикуривает от длинной импортной спички, изящно
зажженной москвичом. - Я имею в виду тех, кто работал в центральном
аппарате в те времена. В том числе и наш Главлит. Равнялись на "дорогого
Леонида Ильича".
- Так их разве еще выпускают? - не унимается телевизионщик, наблюдая
глубинный кашель деда после пары затяжек "Новостью", и вставляет "Бернса"
в свои пухлые губы.
- Найти трудно, но можно. Мне сюда на Кавказ жена целый ящик передала
из Москвы.
- Да-а,... - вздыхает журналист, - кто-то вышел из гоголевской шинели,
ктото из сталинской, а кто - из дыма "Новостей".
- Не наглей, Глеб, - тут же реагирует Соломин. - Ты мне молодого майора
испортишь, - и смотрит на меня поверх очков вылинявшими от возраста
глазами.
Мой взгляд никак не отклеится от высокой брюнетки, она все еще стоит у
входа в зал. Среди журналистов красивые женщины - редкость. Откуда она
взялась?
- А я что - старый, Виктор Алексеевич? - улыбается москвич. - Мне сорок
всего.
- Сорок лет, а п
