Угрюмова Виктория - Вечный Город
Виктория Угрюмова
Вечный город
Каждое утро я встречаю эту милую даму, когда выныриваю из
перехода на Крещатике. Я иду в гастроном на Николаевской, она - в
обратном направлении. Она всегда ходит в гастроном на Николаевской на
час раньше, чем я. Зато я к этому времени успеваю побывать и в 7\9 и в
3\5. Названия киевских улиц меняются так часто, что последнее время
многие вообще названиями не пользуются. Есть гораздо более точные
ориентиры; слова-ключи, как для шифра. Обменялся парой фраз на таком
языке, и моментально принят в дружную и сплоченную компанию киевлян.
Правда, с каждым годом нас становится все меньше и меньше, но ведь
кто-то же должен прийти нам на смену.
- Доброе утро, - расцветаю я самой приветливой своей улыбкой. Я
искренне рада видеть эту даму, хотя не знаю, как ее зовут. Мы
встречаемся на этом самом месте тридцать первый год подряд. Тогда, в
шестидесятых, она была еще сравнительно молода, хотя уже не первой, а
скорее третьей молодостью, полная, яркая брюнетка. А я ковыляла,
судорожно цепляясь за бабушкин палец.
- Доброе утро, - говорила бабушка, улыбаясь.
- Доброе утро, - откликалась брюнетка с красной клеенчатой сумкой
и белой торбочкой в красные шарики. Помню, эти шарики меня тогда
поразили больше всего. - На Николаевской свежайшая рыба и крабы, а вот
молока нет.
Это ценная информация, и ритуал обмена ею отработан до мелочей
задолго до моего появления на свет.
- В 3\5 хороший сыр, а в 7\9 привезли соленое масло, - отвечает
бабушка мило.
Чтобы больше никого не интриговать: 3\5 - это гастроном в самом
конце парка Ватутина, а 7\9 - крохотный магазинчик напротив
одноименного памятника, на остановке 62 автобуса, высоко ценимый
завсегдатаями за кофе и шницели, которые можно было наскоро проглотить
до начала симфонического концерта.
Мы расходимся в разные стороны. До завтрашнего утра.
Бабушки давно уже нет, и за тридцать лет брюнетка стала седой и
морщинистой; но торбочка у нее все та же. Я, кажется, слегка подросла,
а на Николаевской больше не бывает свежих крабов, наваленных влажными
розоватыми грудами на белом подносе, с которого на каменный пол тихо
капает вода. Можно ли это считать переменами, если я сегодня, как
тридцать лет назад моя бабушка, рапортую о наличии молока у "Трех
мушкетеров"?
Они были продавцами в молочном магазине на Михайловской, трое
веселых, приветливых мужчин. Как-то само собой их стали называть "Три
мушкетера". Когда это было? Неважно...
Красная сумка и белая, в шарики, торбочка, удаляются,
покачиваясь, а я попадаю в объятия следующего персонажа из сказок
моего детства. Он снимает шляпу и раскланивается:
- Нас огорчили этой постановкой "Набукко", - доверительно
сообщает он. - Но я не отчаиваюсь. Все впереди - рывок, взлет,
парение. После войны тоже казалось хуже, чем до; после революции... -
он не договаривает.
- А я в филармонии вчера получила море удовольствия.
- Рад, - улыбается он.
Когда-то давно они с бабушкой так же говорили о Симеонове,
Рахлине, Шебалтиной. Похоже, ему больше ста лет. Но свою высохшую, как
у кузнечика, голову он еще носит высоко. Выцветшие, слезящиеся глаза
не кажутся старыми. А, может, это я себя обманываю.
Город меняется, обустраивается, хорошеет, дурнеет, как всякое
живое существо, которое физически не в состоянии вынести застой. Любые
перемены всегда необходимы. Рост - это тоже своего рода перемена. А
вот люди верны себе и своим привычкам; и они поддерживают состояние
вечности и незыблемости. Недавно выяснила, что у
