Улицкая Людмила - Дочь Бухары
Людмила УЛИЦКАЯ
Дочь Бухары
В архаической и слободской московской жизни, ячеистой, закоулочной, с
центрами притяжения возле обледенелых колонок и дровяных складов, не
существовало семейной тайны. Не было даже обыкновенной частной жизни, ибо
любая заплата на подштанниках, развевающихся на общественных веревках, была
известна всем и каждому.
Слышимость, видимость и физическое вторжение соседствующей жизни были
ежеминутны и неизбежны, и возможность выживания лишь тем и держалась, что
раскаты скандала справа уравновешивались пьяной и веселой гармонью слева.
В глубине огромного и запутанного, разделенного выгородками дровяных
сараев и бараков двора, прилепившись к брандмауэру соседнего доходного
дома, стоял приличный флигель дореволюционной постройки, с намеком на
архитектурный замысел и отгороженный условно существующей сквозной
изгородью. К флигелю прилегал небольшой сад. Жил во флигеле старый доктор.
Однажды, среди бела дня, в конце мая сорок шестого года, когда все,
кому было суждено вернуться, уже вернулись, во двор въехал "опель-кадет" и
остановился возле калитки докторского дома. Ребята еще не успели как
следует облепить трофейную новинку, как распахнулась дверца и из машины
вышел майор медицинской службы, такой правильный, белозубый, русо-русский,
как будто только что с плаката спрыгнувший загорелый воин-освободитель.
Он обошел горбатую машину, распахнул вторую дверку - и
медленно-медленно, лениво, как растекающееся по столу варенье, из машины
вышла очень молодая женщина невиданной восточной красоты, с блестящими,
несметной силы волосами, своей тяжестью запрокидывающими назад ее маленькую
голову.
Над цветочными горшками в разнокалиберных окнах появились старушечьи
лица, соседки уже высыпали во двор, и над суматошными строениями завис
высокий торжествующий женский крик: "Дима! Дима докторский вернулся!"
Они стояли у калитки, майор и его спутница. Он, засунув руку сбоку,
пытался вслепую отодвинуть засов, а навстречу им по заросшей тропинке,
хромая, спешил старый доктор Андрей Иннокентиевич. Ветер поднимал белые
пряди волос, старик хмурился, улыбался, скорее догадывался, чем узнавал.
Свет после полумрака его комнаты был каким-то чрезмерным, неземным и
стоял столбом - как это бывает с сильным ливнем - над майором и его
женщиной. Обернувшись к соседям и махнув им рукой, майор шагнул навстречу
деду и обнял его. Красавица с туманно-черными глазами скромно выглядывала
из-за его спины.
Этот флигель, и прежде существовавший наособицу, с возвращением
докторского внука так и запылал особенной, красивой и богатой жизнью. Со
слепоглухотой, свойственной всем счастливчикам, молодые как будто не
замечали душераздирающего контраста между жизнью барачных переселенцев,
люмпена, людей не от города и не от деревни, и своей собственной,
протекавшей за новым глухим забором, сменившим обветшалую изгородь.
Бухара - так прозвал двор анонимную красавицу - не терпела чужих
взглядов, а пока забор не был выстроен, ни одна соседка не упускала случая,
проходя, заглянуть в притягательные окна.
И все-таки соседи по двору, полуголодные и нищие, вопреки известным
законам справедливости вселишения, всеобщей равной и обязательной нищеты
прощали им это аристократическое право жить втроем в трех комнатах, обедать
не в кухне, а в столовой и работать в кабинете... И как им было не прощать,
если не было во дворе старухи, к которой не приходил бы старый доктор,
младенца, которого не приносили бы к старому доктору, и человека,
