Успенский Глеб - Неизлечимый
ГЛЕБ УСПЕНСКИЙ
НЕИЗЛЕЧИМЫЙ
I. ГЛУХОЙ ГОРОДОК
...Летние месяцы прошлого года мне пришлось провести в одном маленьком
уездном городке средней полосы России.
Жил я у моего старого знакомого, занимавшего в этом городке должность
уездного врача... Скучное это было житье... Если бы не частые поездки в
уезд, которые моему приятелю по обязанностям службы приходилось делать
чуть не каждую неделю, поездки, в которых и я принимал постоянное участие
в качестве простого наблюдателя, - я не знаю, помянул ли бы я добром эти
летние месяцы, проведенные "в гостях у друга".
Городок принадлежал к числу самых заброшенных, самых бедных и глухих
провинциальных углов, в котором, кроме всех видов бедности и всех видов
неразлучного с бедностью невежества - то забитого, робкого, беспомощного,
то самодовольного и поэтому еще более, чем другие сорта, отвратительного,
- помимо всего этого, хорошо и давно знакомого всем знающим русские
захолустья, городок этот поражал всякого, даже постороннего зрителя, и
поражал очень неприятно явными признаками вымирания тех ничтожных крупиц
жизненной силы, которая в прежнее время давала ему хоть и "кой-какую", но
все-таки возможность существовать, жить, иметь хоть и крошечные, но
все-таки действительные цели, побуждавшие его, перебиваясь изо дня в день,
надеяться на что-то в будущем... Новые времена сразу убили эти крошечные
цели существования, оставили городок вне круга железных дорог, а
следовательно, и вне принесенных ими денег, вне новых родов заработка,
новых пунктов труда. Инстинктивное сознание собственного всегдашнего
бессилия подсказало городку, что ни этим новым дорогам, ни этим новым
деньгам и заработкам незачем и никогда не придется идти в этакую глушь, и
вследствие этого сознания все, что было побойчей, помоложе, ушло из
города, покинув свои дедовские, почернелые, с переломленной пополам
высокой гнилой крышей дома, и оставило в них доживать свой век тех, кто не
умел жить и наживать деньги "по-новому", кто отчаялся и махнул рукой...
Городок подгнивал, разваливался, заколачивал гнилыми досками гнилые
окна и двери опустевших домов и лавок и беспрестанно, ежеминутно роптал:
роптал на бедность, на то, что нечем оплатить патента, что вон еще идут
какие-то права, за которые "опять же отдай", что не только отдавать и
получать новые права, а и кормиться не на что, что торговли нет никакой,
что хорошо бы было, ежели бы господь призвал к себе и успокоил... Эти
жалобы и причитанья слышались всегда и повсюду: причитал лавочник,
продавая захожему солдату пучок махорки, причитал за стойкой кабатчик,
наливая проезжему мужичку стаканчик вина, причитала торговка рубцами и
печенкой, сидя на горячем горшке с своим товаром и чувствуя, что скоро
совсем переведется на белом свете всякий покупатель...
Словом, где бы ни находился уездный человек, что бы он ни делал, -
стоял ли за прилавком или так дома сидел на крылечке перед отходом ко сну,
- он постоянно роптал, причитал и постоянно приходил к той мысли, что ему
осталось одно - с миром принять праведную кончину. Такого рода уныние
проникло всюду, где прежде было относительное довольство, где по
воскресеньям дымился пирог и где всегда нашлась бы новая чуйка или шалевый
платок, чтобы пройтись к обедне или погулять... Что же сказать об унынии
того уездного люда, у которого никогда от сотворения мира не было ни
прилавка, ни пирога, ни чуйки и который всегда жил коекак и кой-чем?
Существование этого народа в данную минуту было поистине фантастич
