Фурманов Дмитрий Андреевич - Незабываемые Дни
Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ДНИ
(Октябрьские дни в Иваново-Вознесенске)
Рассказ
Мы знаем, что 25 октября совершится переворот - именно 25-го, - ни
раньше, ни позже. Центральный бой будет в Питере и Москве - там решается
почти все.
Туда будет нужна наша помощь: мы должны им сказать, что сами готовы,
что можем дать своих лучших солдат, что здесь, у себя, мы - победители!
Когда один, другой, десятый, сотый город скажет, что и он победил,
что и он готов к помощи, - только тогда победа. Деревня победит вослед...
Мы это знаем и лихорадочно готовимся к роковым, решающим дням.
Рабочим за октябрь выдано по пяти фунтов дрянной муки. Больше не
дадут ничего, надежд на близкую получку нет, достать неоткуда, а покупать
им не на что и негде. Положение грошовое.
Мы приходим на митинги, многотысячные митинги ткачей, которые
собираются у себя по фабричным дворам.
Приходим, сами до тошноты голодные, говорить с ними о голоде.
- Рабочие! Дорогие товарищи!.. Видите сами - откуда мы добудем
хлеба?.. Ближнюю неделю так и не ждите, не будет совсем... А там... там,
может быть, будет: твердо не заверяем, а надежда есть... Вы за октябрь
получили только пять фунтов - это тяжело; но что же делать, коли хлеба нет
и не видно: все картофельную шелуху жуем...
- И картофельной-то нет, - простонет из гущи со скорбью ткачиха, и ей
глухо отзовется старая, строгая мрачная соседка:
- Ах ты, господи, что же делать-то будешь...
- А вот што, - взвизгнет откуда-то женский крик, - вот што делать: у
меня два дня не жрамши дети сидят!.. Ишь словарь какой нашелся (это уже к
нам), на што мне слова твои, ты хлеба дай - хлеба, а то мне - тьфу на
тебя... Вот што...
Это мать. Она не говорит, а, прыгая на месте, пронзительно и часто
причитает, неистово машет руками. Грани терпения перейдены, ее уговаривать
невозможно.
Молчаливо стоят угрюмые, суровые ткачи: они понимают голодную мать -
не помешают ей в криках, в протестах, в угрозах отвести взволнованную
душу. И мы замолчим.
Так одна от другой, заражаясь скорбью, вспомнив плачущих голодных
ребят, еще больней, еще острей почувствовав вдруг всю муку лишений
женщины-матери, измученные ткачихи взывают о помощи, бранят и проклинают -
кого?.. Сами не знают кого, голосят, словно у дорогого гроба...
Спокойны, строги, серьезны стоят без движения ткачи...
Проходят минуты острого негодования, жалоб, безумных протестов и
угроз... Море утихает, снова можно сказать; говоришь - и слушают тебя, и
верят тебе, и знают, что помощь придет все равно откуда-то из совета, от
этих вот, стоящих на бочках, людей, которых выбрали они же, ткачи, которым
вверили свою жизнь и которых можно крепко побранить, излить на них всю
невыносимую боль страданий от голода, от болезней, лишений на каждом шагу
и каждый миг: свои, не обидятся.
Пробовали на эти митинги проникать мясники и в бурные минуты
недовольства и угроз начинали сами кричать, только по-своему,
по-мясницкому... Их узнавали, иной раз колотили, выбрасывали из рабочих
дворов:
- Не лезь в чужое дело - здесь свои бранятся, сами и столкуются...
Над толпою проносятся слова:
- Мы опутаны изменой и предательством. Правительство бессильно: оно
продолжает кровавую бойню, оно фабрики держит за фабрикантами, не дает
крестьянам землю... Станем ли дальше терпеть? Сила в нас, мы все можем
сделать!
- И сделаем... Но лишь тогда, когда власть возьмем в свои руки!
- Верно, верно, - вырывается из сотен и тысяч грудей. - Вся власть
Советам! Долой министров-капитал
