Хаецкая Елена - Варшава И Женщина
Елена ХАЕЦКАЯ
ВАРШАВА И ЖЕНЩИНА
(повесть о Дальней Любви)
ЮЛИАН
- Хорошо, положим, вы поморили у меня тараканов и они действительно с этого вашего яда все передохли. В таком случае, почему у них такой вид, будто они мирно скончались от старости? - спросил Юлиан у Цалки-морильщика.
Цалка ходил к Юлиану морить тараканов по старой памяти. Когда-то они росли в одном дворе. Другие евреи упрекали Цалку за то, что он ходит к Юлиану, потому что Юлиан был выкрестом. Цалка на такие обвинения обыкновенно отвечал:
- Когда нам было по десять лет, я не знал, что еще через десять лет он сделается выкрестом, а теперь уже поздно.
На вопрос Юлиана Цалка ответил так:
- Кого травят и сживают со свету, тот быстро старится, так чему тут удивляться.
Он не брал с Юлиана денег, но охотно пил с ним водку.
Юлиан был писателем. Сочинял юмористические рассказы - про дородных дам на приеме у зубного врача, сухопарых старичков с тросточками, вздорных собачек, промокших под дождем гимназисток. Никогда, кстати, не писал про евреев. "Когда я думаю о евреях, мне хочется плакать", - так он это объяснял.
Еще он объяснял, почему сделался выкрестом. Объяснял он свой поступок тем, что всегда любил книги с продолжением. Вот и перешел постепенно от Ветхого Завета к Новому... На самом деле он просто хотел уйти из родительского дома.
И никогда не возвращаться. Теперь родители Юлиана уже в земле, две сестры замужем, а самому Юлиану тридцать шесть лет, он живет в Варшаве, сочувствует левым социалистам и по утрам смотрит на себя из запотевшего зеркала, всякий раз не слишком-то довольный увиденным: малозначительное лицо с мелкими, невыразительными чертами, тонкие круглые очки, круглые удивленные глаза.
Глаза светлые, желтоватые, как у зверя. Волосы тоже светлые, вьющиеся, какие-то нечастые, особенно на лбу. Отдельно несимпатичен рот - нижняя губа оттопыривается.
Сестрам Юлиана такие "губки бантиком" даже идут, а сам Юлиан побыстрее приклеивает к этой губе папироску и тем придает себе более мужественный вид.
А потом в течение целого дня он не подходит к зеркалу и видит себя исключительно глазами друзей - и вечером засыпает счастливый.
* * *
Было утро. Юлиан писал очередной рассказ для вечерней газеты, привычно втискивая в 250 строк злоключения забывчивого старичка, плотно упакованного в теплые, надежные реалии Варшавы 1937 года.
Попутно он успевал делать еще уйму дел: курить, запихивая окурки в цветочный горшок, жевать бутерброд, отвечать на письмо от младшей сестры, которая вышла замуж за вильнюсского адвоката и почитывать новый роман своего друга, писателя-реалиста левой ориентации Эугениуша Чумы. Роман назывался "Падение".
Вскоре Эугениуш явился и сам. Юлиан, не переставая быстро-быстро писать и зачеркивать, махнул гостю на продавленное кресло. Эугениуш расположился, заложил ногу на ногу, закурил.
Лицо у него сделалось холодным. Он боялся, что Юлиану не понравился роман.
- Сейчас, - не поднимая глаз от бумаги, проговорил Юлиан, - сейчас...
Он дописал последнюю строчку, посмотрел на Эугениуша и засмеялся.
- У тебя страшно неудачная фамилия, - сказал Юлиан. - Она исключает для тебя всякую возможность писать книги о чуме. Да что чума! Даже какой-нибудь банальный сыпной тиф или корь - и те для тебя закрытая тема, в то время как какой-нибудь Пеньковский свободно может разливаться о ней соловьем!
- Пеньковский - бездарность, - ледяным тоном произнес писатель Эугениуш Чума и переменил позу.
- Кто возражает! - жарко согласился Юлиан. - Не в этом же дело... Представляешь
