Хазанов Борис - Третье Время
Борис Хазанов
Третье время
Повесть
Tes cheveux, tes mains, ton sourire rappelent de loin
quelqu'un que j'adore. Qui donc? Toi-mame.
M.Yourcenar. Feux[1]
С тех пор как живой огонь смоляных факелов, масляных плошек, свечей,
керосиновых ламп больше не озаряет человеческое жилье, уступив место
беспламенному освещению, мир стал другим, вещи смотрят на нас иначе и
бумага ждет других слов. Но нет, это все те же слова.
В области технологии попятное движение возможно так же, как и на
лестнице живых существ. Приспособление, которое стоит на столе - и требует
особого описания, пока о нем окончательно не забыли, - представляло собой с
инженерной точки зрения регрессивную ступень, зато имело важное
преимущество перед своим предком, а именно, экономило дефицитный керосин.
Уничижительное название "коптилка", возможно, указывало на недостатки с
точки зрения экологии и защиты окружающей среды, но экология была
изобретением позднейшего времени.
Проще говоря, это была все та же керосиновая лампа, с которой сняли
стекло и отвинтили железный колпачок с узорным бордюром. После чего можно
было прикрутить фитиль до чахлого огонька, повторенного в темном окне, где
виднелось призрачное лицо пишущего. За вычетом некоторых частностей - к ним
следует отнести прошедшие годы, - это тот же персонаж, который по сей день
предается тому же занятию, описывает комнату, архаический осветительный
прибор и склоненного над тетрадкой недоросля. Пишущий описывает пишущего. С
пером в руке, словно зачарованный собственной решимостью, он застыл, вперив
в огонь сузившиеся зрачки; в этот момент его застает наше повествование.
Желтый огонек в запотевшем оконном стекле прыщет искрами, перо,
забывшись, ворошит маслянистые черные останки, труп таракана в чашечке
горелки. Двойной тетрадный листок, лежащий перед подростком, исписан до
конца. Остается перечесть, он медлит, как Татьяна над письмом Онегину.
Остается сложить и сунуть в конверт. Но в те годы почтовые конверты вышли
из употребления, письма сворачивали треугольником. Он, однако, сам склеил
конверт. И чем дольше он вперяется в огонь, чистит перо о край чашечки и
вновь пытается подцепить обугленный остов насекомого, тем сильнее поет и
зудит восторг небывалого приключения. Чувство, которое испытывает человек
перед тем, как сигануть с вышки в воду. Он встает. Ему представились
сумрачные леса, отливающий оловом санный путь.
Грезы памяти прочнее зыбкой действительности. Случись нам однажды
посетить места далекого прошлого, мы увидели бы, что с действительностью
произошло что-то ужасное. Все изменилось, разве только лес и река под
темным пологом туч остались как прежде; и мы с трудом узнали бы этот жалкий
сколок с немеркнущего воспоминания; пытаясь подселить новые впечатления к
тому, что живет в памяти, мы совершили бы насилие над собой,
надругательство над памятью, которая попросту не верит в обветшалую
действительность и не желает ее признавать: так богатое процветающее
государство не хочет впускать к себе оборванцев.
Мальчик стоит посреди комнаты, в коротком пальто, из которого он
вырос, шапка-ушанка в руке, взъерошенный вид; перед тем, как дунуть на
огонек, он видит в окошке свое лицо, освещенное снизу, как у преступника.
Он выходит из дому, вернее, сейчас он выйдет. Та же дорога, что и тогда. Но
тогда, две недели назад, был солнечный день, снег скрипел под ногами.
Тогда... о, сколько лет этот день еще будет стоять перед глазами. С него,
похоже, все началось. Она шагала в полушубк
