Цветаева Марина - Световой Ливень
Марина Цветаева
Световой ливень
Поэзия вечной мужественности
Эренбургу
Передо мной книга Б. Пастернака "Сестра моя Жизнь". В защитной обложке,
отдающей сразу даровыми раздачами Юга и подачками Севера, дубоватая,
неуютная, вся в каких-то траурных подтеках, - не то каталог гробовых
изделий, не то последняя ставка на жизнь какого-нибудь подыхающего
издательства. Такой, впрочем, я ее увидела только раз в первую секунду, как
получила, еще раскрыть не успев. Потом я ее уже не закрывала. Это мой
двухдневный гость, таскаю ее по всем берлинским просторам: классическим
Линдам*, магическим Уитергрундам** (с ней в руках - никаких крушений!),брала
ее в Zоо*** (знакомиться), беру ее с собой к пансионскому обеду, и - в конце
концов - с распахнутой ею на груди -с первым лучом солнца - просыпаюсь.
Итак, не два дня, - два года! Право давности на два слова о ней.
_________________ * Липы (нем.) ** Метро (нем.) *** Зоопарк (нем.)
Пастернак. - А кто такое Пастернак? ("Сын художника" - опускаю.) Не то
имажинист, не то еще какой-то... Во всяком случае, из новых... Ах, да, его
усиленно оглашает Эренбург. Да, но вы ведь знаете Эренбурга? Его прямую и
обратную фронду!.. И, кажется, и книг-то у него нет...
Да, господа, это его первая книга (1917г.) - и не показательно ли, что
в наше время, когда книга, имеющая быть написанной в 1927 г., проживается
уже в 1917 г. Книга Пастернака, написанная в 1917 г., запаздывает на пять
лет. - И какая книга! - Он точно нарочно дал сказать все - всем, чтобы в
последнюю секунду, недоуменным жестом - из грудного кармана блокнот: ""А вот
я... Только я совсем не ручаюсь..." Пастернак, возьмите меня в поручители
перед Западом - пока - до появления здесь Вашей "Жизни". Знайте, отвечаю
всеми своими недоказуемыми угодьями. И не потому, что Вам это нужно, - из
чистой корысти - дорого побывать в такой судьбе!
---
Стихи Пастернака читаю в первый раз. (Слышала - изустно - от Эренбурга,
но от присущей и мне фронды, - нет, позабыли мне в люльку боги дар соборной
любви! - от исконной ревности, полной невозможности любить вдвоем - тихо
упорствовала: "Может быть и гениально, но мне не нужно.") - С самим
Пастернаком я знакома почти что шапочно: три-четыре беглых встречи. - И
почти безмолвных, ибо никогда ничего нового не хочу. - Слышала его раз, с
другими поэтами, в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи
забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление
мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идет -
подтолкнуть..., "Да ну же...", и так как ни одного слова так и не дошло
(какие-то бормота, точно медведь просыпается), нетерпеливая мысль: "Господи,
зачем так мучить себя и других!"
Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от
араба и от его коня: настороженность, вслушивание, - и вот-вот... Полнейшая
готовность к бегу. - Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз.
(Не глаз, а око.) Впечатление, что всегда что-то слушает, непрерывность
внимания и - вдруг - прорыв в слово - чаще всего довременное какое-то: точно
утес заговорил, или дуб. Слово (в беседе) как прервание исконных немот. Да
не только в беседе, то же и с гораздо большим правом опыта могу утвердить и
о стихе. Пастернак живет не в слове, как дерево - не явственностью листвы, а
корнем (тайной). Под всей книгой - неким огромным кремлевским ходом -
тишина.
"Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал... "
Столь же книга тишизн, сколь щебетов.
Теперь
