Чарушников Олег - Остальное - Молчание
Олег Игоревич Чарушников
Остальное - молчание
Мы лежали рядом, смотрели вверх и негромко беседовали - Аркадий
Николаевич, Степан Кузьмич и я. На правом фланге находился Евгений
Валентинович, Но он в разговор не вступал, отмалчивался, только все
кряхтел чего-то... Мы познакомились всего пару часов назад, но уже успели
подружиться.
- Силы много в нас позаложено,
В жизни нет для нас невозможного!
- с чувством декламировал Аркадий Николаевич.
- Потолок-то весь в трещинах... - бормотал между тем Степан Кузьмич, мужик
практичный и солидный. - Небось, лет пять помещению ремонта не давали,
черти полосатые.
- "В жизни нет для нас невозможного, - повторил я понравившиеся строки. -
Аркадий Николаевич, вы - прирожденный поэт!
Евгений Валентинович покряхтел и зашевелился.
- Ну дак, ясное дело... - не поворачивая головы, заметил Степан Кузьмич
(между собой мы звали его просто Кузьмичом).- И соваться даже не вздумай,
Аркашка! Слышь, чего говорю?
- А вдруг я вундеркинд? - засмеялся Аркадий Николаевич.
- И словесами такими не бросайся, - сурово сказал Кузьмич.
Он поворочался, устраиваясь поудобнее, и продолжал:
- Вундеркинд, голуби вы мои, - самый что ни на есть несчастный человек.
Несчастный и никудышный. Вот, к примеру, народился пацан. И с пеленок - да
что там! еще не обсох, как следует - все как есть соображает. Говорит
лучше диктора, поет, считает, о футболе рассуждение имеет. Даже, х-хе,
стишки пописывает...
Аркадий Николаевич недовольно кашлянул. Евгений Валентинович перестал
кряхтеть и, казалось, внимательно прислушивался.
- И чем же плохо? - спросил я. - Вдруг он гений? Может, ему открытие
суждено совершить, обогатить человечество неслыханным...
- Погоди, - досадливо поморщился Кузьмич. - Все это болтовня одна, ничего
ему не суждено. А станется с ним, вундеркиндом, вот что. Чуть месяца
два-три стукнуло - в бассейн его, родимого, а не то в ванну - закалять, к
брассам и кролям приучать. А там, глядишь, ясли пошли с французским
уклоном, детсадик с немецким, фигурное катание, рисование всякое,
шахматы... Дальше особая спецшкола, где и словца-то русского не услышишь,
музыка, дельтапланеризм. Да разве все упомянешь?
- Так что ж дурного? - хором воскликнули мы.
- А то, - назидательно сказал мудрый Кузьмнч, - что в итоге, после мучений
всех и трудов, вырастает из вундеркинда самый что ни на есть
обыкновенный... Ну, кто?
- Кто?
-- Ин-же-нер. На "сто двадцать плюс без квартальных". Да-с! Сидит,
бедолага, за кульманом и страдает. Голова-то знаниями разными доверху
набита, облысела аж. А на кой они ему в НИИ чего-нибудь этакого? Вот сидит
и мучается комплексами. Так-то, голуби...
Мы потрясение молчали. Кузьмич зевнул и, засыпая, проговорил сонно:
- Все потому, что в роддоме рот неосторожно раскрыл, на радость, понимаешь
ли, папаше и мамаше... О-х-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие...
- Выходит, скрывать надо? - спросил ошеломленный Аркадий Николаевич. -
Таить в себе искру божью?
- Насчет искры не скажу, не знаю, - пробормотал засыпающий Кузьмич, - а
только тихо, спокойно сидеть надобно, не высовываться, иначе по гроб жизни
хлопот не оберешься... Во-о-он Валентинович-то Евгений. Умнейший мужик.
Молчит себе и в ус не дует, потому - голова...
За дверью послышались шаги, в комнату вошла Лидия Никаноровна. Перед собой
она толкала тележку на колесиках.
"Голова" Евгений Валентинович среагировал первым: сморщил личико и
отчаянно завопил:
- У-а-а-а-а! Уа!
- У-а-а-а! - подхватил Кузьмич сиплым басом.
- У-а-а-а-а
