Чехов Антон Павлович - Контрабас И Флейта
А.П.ЧЕХОВ
КОНТРАБАС И ФЛЕЙТА
В одну из репетиций флейтист Иван Матвеич слонялся между пюпитров,
вздыхал и жаловался:
- Просто несчастье! Никак не найду себе подходящей квартиры! В
номерах мне жить нельзя, потому что дорого, в семействах же и частных
квартирах не пускают музыкантов.
- Перебирайтесь ко мне! - неожиданно предложил ему контрабас. - Я
плачу за комнату двенадцать рублей, а если вместе жить будем, то по шести
придется.
Иван Матвеич ухватился за это предложение обеими руками. Совместно он
никогда ни с кем ни жил, опыта на этот счет не имел, но рассудил a priori,
что совместное житье имеет очень много прелестей и удобств: во-первых,
есть с кем слово вымолвить и впечатлениями поделиться, во-вторых, все
пополам: чай, сахар, плата прислуге. С контрабасистом Петром Петровичем он
был в самых приятельских отношениях, знал его за человека скромного,
трезвого и честного, сам он был тоже не буен, трезв и честен - стало быть,
пятак пара. Приятели ударили по рукам, и в тот же день кровать флейты уже
стояла рядом с кроватью контрабаса.
Но не прошло и трех дней, как Иван Матвеич должен был убедиться, что
для совместного житья недостаточно одних только приятельских отношений и
таких "общих мест", как трезвость, честность и не буйный характер.
Иван Матвеич и Петр Петрович с внешней стороны так же похожи друг на
друга, как инструменты, на которых они играют. Петр Петрович - высокий,
длинноногий блондин, с большой стриженой головой, в неуклюжем,
короткохвостом фраке. Говорит он глухим басом; когда ходит, то стучит;
чихает и кашляет так громко, что дрожат стекла. Иван же Матвеич изображает
из себя маленького, тощенького человечка. Ходит он только на цыпочках,
говорит жидким тенорком и во всех своих поступках старается показать
человека деликатного, воспитанного. Пrиятели сильно rасходятся и в своих
пrивычках. Так, контрабас пил чай вприкуску, а флейта внакладку, что при
общинном владении чая и сахара не могло не породить сомнений. Флейта спала
с огнем, контрабас без огня. Первая каждое утро чистила себе зубы и мылась
душистым глицериновым мылом, второй же не только отрицал то и другое, но
даже морщился, когда слышал шуршанье зубной щетки или видел намыленную
физиономию.
- Да бросьте вы эту мантифолию! - говорил он. - Противно глядеть!
Возится, как баба!
Нежную, воспитанную флейту стало коробить на первых же порах. Ей
особенно не понравилось, что контрабас каждый вечер, ложась спать, мазал
себе живот какой-то мазью, от которой пахло до самого утра протухлым
жареным гусем, а после мази целых полчаса, пыхтя и сопя, занимался
гимнастикой, то есть методически задирал вверх то руки, то ноги.
- Для чего это вы делаете? - спрашивала флейта, не вынося сопенья.
- После мази это необходимо. Нужно, чтоб мазь по всему телу
разошлась... Это, батенька, ве-ли-ко-лепная вещь! Никакая простуда не
пристанет. Помажьте-ка себе!
- Нет, благодарю вас.
- Да помажьте! Накажи меня бог, помажьте! Увидите, как это хорошо!
Бросьте книгу!
- Нет, я привык всегда перед сном читать.
- А что вы читаете?
- Тургенева.
- Знаю... читал... Хорошо пишет! Очень хорошо! Только, знаете ли, не
нравится мне в нем это... как его... не нравится, что он много иностранных
слов употребляет. И потом, как запустится насчет природы, как запустится,
так взял бы и бросил! Солнце... луна... птички поют... черт знает что!
Тянет, тянет...
- Великолепные у него есть места!..
- Еще бы, Тургенев ведь! Мы с вами так не напишем. Читал я, помню,
"Дво
