Чехов Антон Павлович - На Страстной Неделе
А.П.ЧЕХОВ
НА СТРАСТНОЙ НЕДЕЛЕ
- Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв
про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после
исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из
дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На
улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже
начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под
заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая
зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не
брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов
быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда
плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из
реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе этот длинный,
страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на
задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к
ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне
величайшими грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного
извозчика? - думаю я. - Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят
их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и
подавать нищим по копейке или по бублику, то бог сжалится над ними и
пустит их в рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души.
Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые
кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание
греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие
и по сторонам его божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники
одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце
как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик
Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые
страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я
чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что
я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости,
грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и
все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы
на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные
сумерки делаются гуще и мрачнее, и божия матерь с Иоанном Богословом
кажутся мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат,
помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он
объясняет полушепотом какой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к
часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел
Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники...
Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными
ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи,
забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз
отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется,
злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает
злоба, я стараюсь не глядеть на него и в гл
