Чехов Антон Павлович - Нахлебники
А.П.ЧЕХОВ
НАХЛЕБНИКИ
Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и
одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В комнате
было темно, но лампадка перед образом уже не горела. Зотов приподнял
занавеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, начинали уже
подергиваться белизной, и воздух становился прозрачным, - стало быть, был
пятый час, не больше.
Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По
давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился. Прочел "Отче
наш", "Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд имен. Кому принадлежат
эти имена, он давно уже забыл и поминал только по привычке. По той же
привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий
самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы,
чем наполнить свою старость.
Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно
загудел дрожащим басом.
- Ну, загудел! - проворчал Зотов. - Гуди на свою голову!
Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась печь,
а видеть во сне печь означает печаль.
Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к
размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение
вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых
же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить
чай, то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.
- Жизнь каторжная! - ворчал он, перекатывая языком во рту крохи
черного хлеба. - Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был,
а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота!
Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее на
кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые
сапожником Прохорычем в 1867 году) и вышел на двор. Воздух был сер,
холоден и угрюмо-покоен. Большой двор, кудрявый от репейника и усыпанный
желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморосью. Ни ветра, ни
звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же
произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его
собака Лыска, большой дворовый пес, белый с черными пятнами, облезлый,
полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила Лыска робко, трусливо
изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и все ее
дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает
на нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему
изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.
- Пшла, чтоб ты издохла! - крикнул он. - Проклята-я!
Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом
на хозяина.
- Черти! - продолжал Зотов. - Вас еще недоставало, иродов, на мою
голову!
И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей;
там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно,
польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из
сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же
робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой
спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно
сконфузилась.
- Провала на вас нет... - продолжал Зотов. - Не сгинули вы еще с глаз
моих, фараоны каторжные... Небось кушать желаете! - усмехнулся он, кривя
свое злое лицо презрительной улыбкой. - Извольте, сию минуту! Для такого
стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию
