Чехов Антон Павлович - Огни
Чехов А.П.
ОГНИ
За дверью тревожно залаяла собака. Инженер Ананьев, его помощник студент
фон Штенберг и я вышли из барака посмотреть, на кого она лает. Я был гостем в
бараке и мог бы не выходить, но, признаться, от выпитого вина у меня немножко
кружилась голова, и я рад был подышать свежим воздухом.
- Никого нет... - сказал Ананьев, когда мы вышли. - Что ж ты врешь,
Азорка? Дурак!
Кругом не было видно ни души. Дурак Азорка, черный дворовый пес, желая,
вероятно, извиниться перед нами за свой напрасный лай, несмело подошел к нам и
завилял хвостом. Инженер нагнулся и потрогал его между ушей.
- Что ж ты, тварь, понапрасну лаешь? - сказал он тоном, каким добродушные
люди разговаривают с детьми и с собаками. - Нехороший сон увидел, что ли? Вот,
доктор, рекомендую вашему вниманию, - сказал он, обращаясь ко мне, -
удивительно нервный субъект! Можете себе представить, не выносит одиночества,
видит всегда страшные сны и страдает кошмарами, а когда прикрикнешь на него,
то с ним делается что-то вроде истерики.
- Да, деликатный пес... - подтвердил студент.
Азорка, должно быть, понял, что разговор идет о нем; он поднял морду и
жалобно заскулил, как будто хотел сказать: "Да, временами я невыносимо
страдаю, но вы, пожалуйста, извините!"
Ночь была августовская, звездная, но темная. Оттого, что раньше я никогда
в жизни не находился при такой исключительной обстановке, в какую попал
случайно теперь, эта звездная ночь казалась мне глухой, неприветливой и
темнее, чем она была на самом деле. Я был на линии железной дороги, которая
еще только строилась. Высокая, наполовину готовая насыпь, кучи песку, глины и
щебня, бараки, ямы, разбросанные кое-где тачки, плоские возвышения над
землянками, в которых жили рабочие, - весь этот ералаш, выкрашенный потемками
в один цвет, придавал земле какую-то странную, дикую физиономию, напоминавшую
о временах хаоса. Во всем, что лежало передо мной, было до того мало порядка,
что среди безобразно изрытой, ни на что не похожей земли как-то странно было
видеть силуэты людей и стройные телеграфные столбы; те и другие портили
ансамбль картины и казались не от мира сего. Было тихо, и только слышалось,
как над нашими головами, где-то очень высоко, телеграф гудел свою скучную
песню.
Мы взобрались на насыпь и с ее высоты взглянули на землю. В саженях
пятидесяти от нас, там, где ухабы, ямы и кучи сливались всплошную с ночною
мглой, мигал тусклый огонек. За ним светился другой огонь, за этим третий,
потом, отступя шагов сто, светились рядом два красных глаза - вероятно, окна
какого-нибудь барака - и длинный ряд таких огней, становясь всё гуще и
тусклее, тянулся по линии до самого горизонта, потом полукругом поворачивал
влево и исчезал в далекой мгле. Огни были неподвижны. В них, в ночной тишине и
в унылой песне телеграфа чувствовалось что-то общее. Казалось, какая-то важная
тайна была зарыта под насыпью, и о ней знали только огни, ночь и проволоки...
- Экая благодать, господи! - вздохнул Ананьев.
- Столько простора и красоты, что хочь отбавляй!
А какова насыпь-то! Это, батенька, не насыпь, а целый Монблан! Миллионы
стоит...
Восхищаясь огнями и насыпью, которая стоит миллионы, охмелевший от вина и
сантиментально настроенный инженер похлопал по плечу студента фон Штенберга и
продолжал в шутливом тоне:
- Что, Михайло Михайлыч, призадумались?
Небось, приятно поглядеть на дела рук своих? В прошлом году на этом самом
месте была голая степь, человечьим духом не пахло, а теперь поглядите: жизн
