Чешко Федор - Час Прошлой Веры
Федор ЧЕШКО
ЧАС ПРОШЛОЙ ВЕРЫ
Ты, возжелавший знать,
Но страшащийся дум,
Отяготивший ум
Тем, что не смог понять,
Ты, чья сила слаба,
Как огонек свечи,
Бойся сказать в ночи
Правильные слова.
Вода была всюду. Она оседала на одежду и лица промозглой сыростью,
нависала сизыми космами туч над вершинами увечных осин, смачно и длинно
чавкала под ногами, и казалось, что буро-зеленое месиво матерого мха
взасос целует подошвы. Было тихо. Ветер, весь день хулиганивший над
болотами, умаялся наконец и теперь едва ощутимо шуршал в чернеющих
листьях. Даже комары угомонились и поотстали - за исключением двух-трех
особо жаждущих. А впереди, где медленные тяжелые тучи воспалялись тусклым
закатом, погромыхивало невнятно, но обещающе: в пугливых невзрачных
сумерках зрела гроза.
Ксюша не смотрела по сторонам. Она смотрела под ноги, на мох, на
черные лужи, заваленные прелыми листьями, на свои обшарпанные, заляпанные
болотной пакостью сапоги - как они шагают по этому мху и по этим лужам...
Все шагают и шагают, и ноги наливаются скучной бессильной тяжестью, и
цепенеют чувства, а из желаний осталось только одно - стряхнуть с себя все
это, сырое и неудобное, пахнущее брезентом, резиной и гнилью, лечь на
теплое, чистое; и пусть тогда снится хоть что угодно, хоть даже мох, лужи
и шагающие сапоги, только бы не видеть их больше вот так, наяву. Но до
тепла, чистоты и сна еще шагать, и шагать, и шагать...
А потом она смаху уткнулась головой во что-то влажное, твердое и
шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла,
что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря
придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом - лечь, а
потом - спать, а идти дальше совсем не захочется...
Олег мельком глянул через плечо:
- Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно...
Ну вот, теперь надо двинуться с места (а сапоги уже, кажется,
запустили в мох ветвистые корни - прочно и навсегда), надо стать рядом и
восхищаться пейзажем. Желательно - вслух. А мама, между прочим,
предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: "Ой, Ксения, гляди,
как бы не пожалеть тебе... Чокнутый он какой-то". Чокнутый и есть. Ну что
это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?
Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг - прозрачные
толпы жалких обиженных богом осинок; а сверху - небо, черное уже, плоское,
и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи... А
на поляне - холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой
древности. А на холме - четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в
недальнюю черноту неба; устремленный, но однако тяжело и плотно стоявший
здесь, на холме, в болотах, над гнилыми лужами, над полупрозрачной от
убогости травкой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо,
навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?!
Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!
Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в
шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.
- Ксюша... - Он осторожно тронул ее за плечо. - А Ксюша... Давай-ка
мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне
переночуем. Хлеб есть, консервы... И куртки есть - не замерзнем. Или, если
в Белополье, то я тебя понесу. Или - или.
Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от
безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под
дождем (вот, у
