Шаламов Варлам - Воскрешение Лиственницы (Рассказы)
Варлам Тихонович Шаламов
(1907-1982).
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛИСТВЕННИЦЫ
Тропа
Графит
Причал ада
Тишина
Две встречи
Термометр Гришки Логуна
Облава
Храбрые глаза
Марсель Пруст
Смытая фотография
Начальник политуправления
Рябоконь
Житие инженера Кипреева
Боль
Безымянная кошка
Чужой хлеб
Кража
Город на горе
Экзамен
За письмом
Золотая медаль
У стремени
Хан-Гирей
Вечерняя молитва
Борис Южанин
Визит мистера Поппа
Белка
Водопад
Укрощая огонь
Воскрешение лиственницы
Моя книга "Воскрешение лиственницы"
Посвящена Ирине Павловне Сиротинской.
Без нее не было бы этой книги
ТРОПА
В тайге у меня была тропа чудесная. Сам я ее проложил летом, когда
запасал дрова на зиму. Сушняка вокруг избы было много - конусообразные
лиственницы, серые, как из папье-маше, были натыканы в болоте, будто колья.
Избушка стояла на пригорке, окруженная стланиковыми кустами с зелеными
хвойными кисточками - к осени набухшие орехами шишки тянули ветви к земле.
Сквозь эти стланиковые заросли и проходила к болоту тропа, а болото
когда-то не было болотом - на нем рос лес, а потом корни деревьев сгнили от
воды, и деревья умерли - давно, давно. Живой лес отошел в сторону по
подножью горы к ручью. Дорога, по которой ходили автомашины и люди, легла с
другой стороны пригорка, повыше по горному склону.
Первые дни мне было жаль топтать жирные красные ландыши, ирисы,
похожие на лиловых огромных бабочек и лепестками, и их узором, огромные
толстые синие подснежники неприятно похрустывали под ногой. У цветов, как и
у всех цветов Крайнего Севера, запаха не было; когда-то я ловил себя на
автоматизме движения - сорвешь букет и поднимаешь его к ноздрям. Но потом я
отучился. Утром я рассматривал, что случилось за ночь на моей тропе вот
распрямился ландыш, раздавленный моим сапогом вчера, подался в сторону, но
все же ожил. А другой ландыш раздавлен уже навсегда и лежит, как рухнувший
телеграфный столб с фарфоровыми изоляторами, и разорванные паутинки с него
свисают, как сбитые провода.
А потом тропа вытопталась, и я перестал замечать, что поперек моего
пути ложились ветви стланика, те, которые хлестали мне лицо, я обломал и
перестал замечать надломы. По сторонам тропки стояли молодые лиственницы
лет по ста - они при мне зеленели, при мне осыпали мелкую хвою на тропку.
Тропа с каждым днем все темнела и в конце концов стала обыкновен-ной
темно-серой горной тропой. Никто, кроме меня, по ней не ходил. Прыгали на
нее синие белки, да следы египетской клинописи куропаток видал я на ней
много раз, и треугольный заячий след встречался, но ведь птица и зверь не в
счет.
Я по этой собственной тропе ходил почти три года. На ней хорошо
писались стихи. Бывало, вернешься из поездки, соберешься на тропу и
непременно какую-нибудь строфу выходишь на этой тропе. Я привык к тропе,
стал бывать на ней, как в лесном рабочем кабинете. Помню, как в предзимнюю
пору холодом, льдом уже схватывало грязь на тропе, и грязь будто
засахаривалась, как варенье. И двумя осенями перед снегом я приходил на эту
тропу - оставить глубокий след, чтобы на моих глазах затвердел он на всю
зиму. И весной, когда снег стаял, я видел мои прошлогодние метки, ступал в
старые следы, и стихи писались снова легко. Зимой, конечно, этот кабинет
мой пустовал: мороз не дает думать, писать можно только в тепле. А летом я
знал все наперечет, все было гораздо пестрей, чем зимой, на этой волшебной
тропе - стланик, и лиственницы, и кусты шиповника неизменно приводили
какое-нибудь стихотворение,
