Шалимов Александр - Беглец
А.И. ШАЛИМОВ
БЕГЛЕЦ
Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште.
Болтали разное... Работники районной милиции искали старого лесника даже в
огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые
крымские вина.
Что касается Евдокии Макаровны - жены дяди Митрофана, то она была твердо
убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по
грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской
кухни.
Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.
- Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся... Не такой
был, как все. - Она тяжело вздохнула. - Непонятный какой-то... И будущее
предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось... А уж куда делся
потом... - она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз
кончиком головного платка.
Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее
догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога.
Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.
Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих
было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели
вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним
вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я
поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного
дня...
* * *
Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике
дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева
устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо
работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и
глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.
Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра.
Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке.
- Чтобы не мешать отдыхающим, - объяснял он, когда заглядывал домой.
В то утро он был дома...
Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя
Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым
зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в
глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия
Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке.
Увидев меня, старик оживился.
- А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь?
Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы,
если бы был сочинителем, только по ночам писал...
- Чего привязался к человеку! - ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. -
Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!.. О чем
тебе сочинять, басурману лысому?
Однако дядя Митрофан был настроен мирно.
- Заглохни! - посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок,
продолжал: - Мне есть чего рассказать... Мне из пальца высасывать не надо.
А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?..
- Верно, - признался я.
- Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня.
Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не
надоест...
- Тьфу! - плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.
- Зачем она это тряпье хранит? - спросил я, чтобы переменить тему
разговора. - Все моль поела.
- Баба, - проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. - С нее какой
спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все прос
