Шкловский Виктор - Друзья И Встречи
Виктор Шкловский
ДРУЗЬЯ И ВСТРЕЧИ
Воспоминания
Всеволод Иванов
О Третьей фабрике
О квартире "Лефа"
О Бабеле
Кенотафия
Сергей Эйзенштейн
Пётр Андреевич Павленко
Константин Эдуардович Циолковский
Юрий Тынянов
Сашко Довженко
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ
Две опасности есть у человека, который начинает писать воспоминания.
Первая - писать, вставляя себя сегодняшнего. Тогда получается, что ты
всегда все знал. Ты как будто в прошлом читал уже газеты теперешнего дня. В
толпе видал главных. Знал ошибки времени и знал главную дорогу.
Когда человек так пишет, то он не видит ничего, потому что он не видит
истории, усилий, которые человечество тратит на каждый свой день.
Вторая опасность - вспоминая, остаться только в прошлом.
Бегать по прошлому так, как бегает собака по проволоке, на которую
надета ее собачья цепь.
Тогда человек вспоминает всегда одно и то же: вспоминает мелкое.
Вытаптывая траву прошлого, он привязан к нему. Он лишен будущего.
Надо писать о прошлом, не вставляя себя сегодняшнего в прошлое, но
видя прошлое из сегодняшнего дня.
Но прошлое - это молодость. Почти всегда вспоминают молодость, и
вспоминают влюбленно.
Не хочу сейчас, вспоминая о друге своем, замечательном писателе
Всеволоде Вячеславовиче Иванове, сразу обращаться к книгам, к справкам.
Такой способ может привести к накладыванию ошибок на ошибки.
Мы свидетели прошлого, и мы должны давать современникам собственные
свои показания, не подслушивая, что сказали другие. Мы должны признаваться
и в своем неведении главного и в том, что мы любим свое прошлое.
Вероятно, был 1921 год.
Я недавно, нет, я только что вернулся с врангелевского фронта. Был я
там недолго, видал Днепр, который тогда был границей между красными и
белыми.
Эта река тогда была очень широка и очень пустынна, как при Гоголе.
Ходил в разведку, минировал мосты, разряжал авиационные бомбы,
взорвался и был ранен множественным слепым ранением; вернулся в Петроград;
Петербург уже прошел; Ленинград еще не был назван.
Большой город с пустой холодной рекой, с пустыми выбитыми мостовыми.
Люди ушли на фронты, а были такие, которые убежали из этого города.
Кажется, была осень. Теплая осень. Над городом стояло еще горячее
солнце.
Я пришел к Горькому, к Алексею Максимовичу.
Был он тогда высок, еще не сод, голубоглаз, строен; покашливал, но был
крепок.
Был насторожен: он еще не верил, что то солнце, которое поднялось над
пустым Петербургом, будет солнцем нового Ленинграда, и в то же время он
верил.
Революции он очень радовался. В феврале говорил, что он физически
счастлив, когда ходит по городу и нe задевает за городовых: как будто сняты
те тумбочки, которые всем мешали ездить.
Он себе представлял ступени революции более пологими, более легкими.
Он думал, что буржуазия будет укрощена, но как-то использована, что старая
интеллигенция сыграет большую роль, чем она сыграла.
И в то же время был очарован тем, что видел.
Он посещал мир в его минуты роковые, был на пиру истории, как бы
беседовал с ней. Он ждал новых людей.
Кабинет Алексея Максимовича был неширок и довольно длинен, у стены
стояла невысокая книжная полка с книгами, как будто случайная. Алексей
Максимович сидел за столом в длинном китайском халате; главное в халате
было то, что он был теплый - стеганый.
Алексей Максимович верил, что вот сейчас придет замечательный человек
- самый главный, самый нужный, и он поможет ему занять его будущее место.
Он сидел у двери истории, считал, что не он войдет в эту дверь. Он не
счит
