Шолохов Михаил - Калоши
Михаил Шолохов
Калоши
С тех пор как на слободские игрища стали приходить парни из станицы (а
случилось это осенью, после обмолота хлебов), Семка увидел, что Маринка
сразу к нему охладела. Словно никогда и не крутили они промеж себя любовь,
словно и не она, Маринка, подарила Семке кисет голубого сатина с зеленой
собственноручной вышивкой по краям и с розовыми буквами, целомудренно
сиявшими на всех четырех углах этого роскошного подарка. И когда доставал
Семка кисет и, слюнявя клочок "Крестьянской газеты", сворачивал подобие
козьей ножки, не эти ли чудесные, мерцавшие розовым огнем буквы наивно
уверяли его в любви? А теперь как будто поблекла небесная лазурь сатинового
кисета, увяли пожелтевшие узоры вышивки, и буквы К-Л-Т-Д, уверявшие от лица
Маринки; "кого люблю - тому дарю", глядели на Семку с ехидным лукавством,
напоминая обладателю об утраченном счастье. Даже самосад, покоившийся внутри
кисета, казался Семке забористей и приобрел почему-то горьковатый, щиплющий
привкус.
Причина, повлекшая к преждевременному разрыву любовных отношений с
Маринкой, вытекала прямо из калош.
Семка заметил это в воскресенье, когда на игрища в первый раз пришли
станичные парни. Один из них, Гришка, по прозвищу "Мокроусый", был с
гармошкой немецкого строя, в пухлых галифе с лампасами и в сапогах, на
которых немеркнущим глянцем сияли новые калоши.
Вот с этих-то калош весь вечер не сводила Маринка восхищенного взгляда,
а Семка, позабытый и жалкий, просидел в углу до конца игрищ и оттуда с
кривой дрожащей улыбкой глядел не на Маринку, разрумяненную танцами, не на
судорогу, поводившую губы гармониста, а на пару Гришкиных калош,
добросовестно вышлепывающиу по грязному полу замысловатые фигуры.
У Семки на будни и праздники одни вязаные чувяки да рваные штаны.
Материя от ветхости не держит латок, латки пробредают, и из прорех
высматривает смуглое до черноты Семкино тело. Через это и получилось так,
что после игрищ пошел провожать Маринку Гришка, а Семка вышел последним из
накуренной хаты и, прижимаясь к плетням, намокшим росою, побрел к
Маринкиному двору.
II
По дороге мягким войлоком лежала взрыхленная колесами пыль. Ночь текла
над слободкой, подгоняемая ветром. Ущербленный месяц, бездельничая, слонялся
по небу, а по слободской улице впереди Семки шла Маринка об руку с Гришкой.
Маринка держала голову слегка набок, а Гришка, сутулясь, бороздил пушистую
пыль калошами и сквозь зубы насвистывал.
Возле Маринкиного двора лежат срубленные вербы. Парочка села. Семка
хрустнул пальцами и с козлиной легкостью перемахнул через плетень.
Сквозь решетчатые просветы плетня ясно, как белым днем, видно Маринку и
Гришку, перебирающего лады двухрядки. Под сдержанные взвизгивания гармошки
Гришка вполголоса чеканил:
- Ох, Мариша, сам не знаю,
По тебе я как страдаю.
Обрати внимание
Ты на мое страдание!"
Маринка придвинулась поближе, спросила вкрадчиво:
- Где покупали калоши, Григорий Климыч?
Гришка качнул ногою:
- В потребилке.
Семка видит, как Маринка не отводит зачарованного взгляда от Гришкиных
калош. Сквозь вкрадчивое пбхрипывание гармошки снова слышит он вздрагивающий
Маринкин голос:
- Почем же платили?
- Пять с полтиной.
- Пять с полтиной?..- переспрашивает Маринка, и в голосе ее ясно
слышится почтительное изумление. Такие дорогие, а вы их в пыле ватлаете...
Семка видит, как Маринка нагинается и утиркой смахивает пыль с
Гришкиных калош.
Гришка поджимает ноги.
- Што ты, Мариша, брось!.. По мне, калоши - раз плюнуть. Одни
