Шолохов Михаил - Семейный Человек
Михаил Шолохов
Семейный человек
За окраиной станицы промеж немощно зеленой щетины хвороста стрянет
солнце. Иду от станицы к Дону, к переправе. Влажный песок под ногами пахнет
гнилью, как перепрелое, набухшее водой дерево. Дорога путаной заячьей
стежкой скользит по хворосту. Натуживаясь и багровея, солнце плюхнулось за
станичное кладбище, и следом за мною по хворосту голубизной заклубились
сумерки.
Паром привязан к причалу, лиловая вода квохчет под исподом; приплясывая
и кособочась, стонут в уключинах весла.
Паромщик черпалом скребет по замшевшему днищу, выплескивает воду.
Приподымая голову, глянул на меня косо прорезанными желтоватыми глазами,
буркнул нехотя:
- На тот бок правишься? Зараз поедем, отвязывай причал!
- Угребем мы двое?
- Надо бы угресть. Ночь спутается, а народ то ли подойдет, то ли нет.
Подсучивая шаровары, снова глянул на меня, спросил:
- Гляжу я - не свойский ты человек, не из наших краев... Откель бог
несет?
- Иду домой из армии.
Паромщик скинул фуражку, кивком головы отбросил назад волосы, похожие
на витое кавказское серебро с чернью, подмигивая мне, ощерил съеденные зубы;
- Как же идешь - по отпуску аль потаенно?
- Демобилизованный. Год мой спустили.
- Что ж, дело спокойное...
Сели за весла. Дон, играючи, поволок нас к затопленной молодой поросли
прибрежного леса. О шершавое днище парома сухо чешется вода. Босые,
исполосованные синими жилами ноги паромщика пухнут связками мускулов,
посинелые ступни липнут, упираясь в скользкую перекладину. Руки у него
длинные, костистые, пальцы в узловатых суставах. Он - высокий, узкоплечий,
гребет нескладно, сгорбатившись, но весло услужливо ложится на гребенчатую
спину волны и глубоко буровит воду.
Я слышу его ровное, без перебоев, дыханье; от вязаной шерстяной рубахи
пахнет едким потом, табаком и пресным запахом воды. Бросил весло, повернулся
ко мне лицом.
- Запохаживается, что затрет вас в лесу! Дурна шутка, а делать нечего,
парнище!
На середине течение напористей. Паром рванулся, норовисто кинул задом,
кособочась потянулся к лесу. Через полчаса прибило нас к затопленным вербам.
Весла обломались. В уключине обиженно суетился расщепленный обломок. В
пробоину, хлюпая, сочилась вода. Ночевать перебрались мы на дерево.
Паромщик, окарачив ветку ногами, сидел рядом со мной, попыхивал глиняной
трубкой, говорил, прислушиваясь к пересвисту гусиных крыльев, резавших над
головами вязкую темь:
- Идешь ты к дому, к семье... Мать небось ждет: сынок-кормилец
вернется, старость ее пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не принимаешь
того, что она, мать твоя, белым днем чахнет по тебе, а ночьми слезами
материнскими исходит... Все вы, сынки, таковские... Пока не нажил своего
приплоду, до тех пор и не лежит у вас душа к родительским страданьям. А
сколько их кажному приходится переносить?
Иная баба порет рыбу и раздавит желчь; уху-то хлебаешь, а в ней горечь
неподобная. Так вот и я: живу, только хлебать-то припадает самую горечь...
Иной раз терпишь-терпишь, да и скажешь: "Жизня, жизня, когда ты
похужеешь?.."
Ты человек не свойский, посторонний,- вот ты и обсуди умом: в какую
петлю мне голову просовывать?
Есть у меня дочь Наташка, нонешний год идет ей семнадцатая весна. Вот
она и говорит:
- Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как погляжу я на
ваши руки, так сразу вспомню, что этими руками вы братов побили; и с души
рвать меня тянет...
А этого она, сучка, не понимает, через кого все так поделалось? Да все
через них же, через
