Шолохов Михаил - Шибалково Семя
Михаил Шолохов
Шибалково семя
- Образованная ты женщина, очки носишь, а того не возьмешь в понятие...
Куда я с ним денусь?..
Отряд наш стоит верстов сорок отсель, шел я пеши и его на руках нес.
Видишь, кожа на ногах порепалась? Как ты есть заведывающая этого детского
дома, то прими дитя! Местов, говоришь, нету? А мне куда его? В достаточности
я с ним страданьев перенес. Горюшка хлебнул выше горла... Ну да, мой это
сынишка, мое семя... Ему другой год, а матери не имеет. С маманькой его
вовсе особенная история была. Что ж, я могу и рассказать. Позапрошлый год
находился я в сотне особого назначения. В ту пору гоняли мы по верховым
станицам Дона за бандой Игнатьева. Я в аккурат пулеметчиком был. Выступаем
как-то из хутора, степь голая кругом, как плешина, и жарынь неподобная.
Бугор перевалили, под гору в лесок зачали спущаться, я на тачанке передом.
Глядь, а на пригорке в близости навроде как баба лежит. Тронул я коней, к
ней правлюсь. Обыкновенно - баба, а лежит кверху мордой, и подол юбки выше
головы задратый. Слез, вижу - живая, двошит... Воткнул ей в зубы шашку,
разжал, воды из фляги плеснул, баба оживела навовсе. Тут подскакали казаки
из сотни, допрашиваются у нее:
- Что ты собою за человек и почему в бессовестной видимости лежишь
вблизу шляха?..
Она как заголосит по-мертвому,- насилу дознались, что банда из-под
Астрахани взяла ее в подводы, а тут снасильничали и, как водится, кинули
посередь путя...
Говорю я станишникам:
- Братцы, дозвольте мне ее на тачанку взять, как она пострадавши от
банды.
Тут зашумела вся сотня:
- Бери ее, Шибалок, на тачанку! Бабы, они живучи, стервы, нехай трошки
подправится, а там видно будет!
Что ж ты думаешь? Хоть и не обожаю я нюхать бабьи подолы, а жалость к
ней поимел и взял ее, на свой грех. Пожила, освоилась - то лохуны казакам
выстирает, глядишь, латку на шаровары кому посодит, по бабьей части за
сотней надглядала. А нам уж как будто и страмотно бабу при сотне содержать.
Сотенный матюкается:
- За хвост ее, курву, да под ветер спиной!
А я жалкую по ней до высшего и до большего степени. Зачал ей говорить:
- Метись отсель, Дарья, подобру-поздорову, а то присватается к тебе
дурная пуля, посля плакаться будешь...
Она в слезы, в крик ударилась:
- Расстрельте меня на месте, любезные казачки, а не пойду от вас!
Вскорости убили у меня кучера, она и задает мне такую заковырину:
- Возьми меня в кучера? Я, дескать, с коньми могу не хуже иного-прочего
обходиться...
Даю ей вожжи.
- Ежели,- говорю,- в бою не вспопашишься в два счета тачанку задом
обернуть - ложись посередь шляха и помирай, все одно запорю!
Всем служилым казакам на диво кучеровала. Даром что бабьего пола, а по
конскому делу разбиралась хлеще иного казака. Бывало, на позиции так тачанку
крутнет, ажник кони в дыбки становятся. Дальше - больше... Начали мы с ней
путаться. Ну, как полагается, забрюхатела она. Мало ли от нашего брата
бабья страдает. Этак месяцев восемь гоняли мы за бандой. Казаки в сотне
ржут:
- Мотри, Шибалок, кучер твой с харча казенного какой гладкий стал, на
козлах не умещается!
И вот выпала нам такая линия - патроны прикончились, а подвозу нет.
Банда расположилась в одном конце хутора, мы в другом. В очень секретной
тайне содержим от жителей, что патрон не имеем. Тут-то и получилась измена.
Посередь ночи - я в заставе был - слышу: стоном гудет земля. Лавой идут
по-за хутором и оцепить нас имеют в виду. Прут в наступ, явственно без
всяких опасениев, даже позволяют себе шуметь
