Шолохов Михаил - Жеребенок
Михаил Шолохов
Жеребенок
Среди белого дня возле навозной кучи, густо облепленной изумрудными
мухами, головой вперед, с вытянутыми передними ножонками выбрался он из
мамашиной утробы и прямо над собою увидел нежный, сизый, тающий комочек
шрапнельного разрыва, воющий гул кинул его мокренькое тельце под ноги
матери. Ужас был первым чувством, изведанным тут, на земле. Вонючий град
картечи с цоканьем застучал по черепичной крыше конюшни и, слегка окропив
землю, заставил мать жеребенка - рыжую Трофимову кобылицу - вскочить на ноги
и снова с коротким ржаньем привалиться вспотевшим боком к спасительной куче.
В последовавшей затем знойной тишине отчетливей зажужжали мухи, петух,
по причине орудийного обстрела не рискуя вскочить на плетень, где-то под
сенью лопухов разок-другой хлопнул крыльями и непринужденно, но глухо
пропел. Из хаты слышалось плачущее кряхтенье раненого пулеметчика. Изредка
он вскрикивал резким осипшим голосом, перемежая крики неистовыми
ругательствами. В палисаднике на шелковистом багрянце мака звенели пчелы. За
станицей в лугу пулемет доканчивал ленту, и под его жизнерадостный строчащий
стук, в промежутке между первым и вторым орудийными выстрелами, рыжая кобыла
любовно облизала первенца, а тот, припадая к набухшему вымени матери,
впервые ощутил полноту жизни и неизбывную сладость материнской ласки.
Когда второй снаряд жмякнулся где-то за гумном, из хаты, хлопнув
дверью, вышел Трофим и направился к конюшне. Обходя навозную кучу, он
ладонью прикрыл от солнца глаза и, увидев, как жеребенок, подрагивая от
напряжения, сосет его, Трофимову, рыжую кобылу, растерянно пошарил в
карманах, дрогнувшими пальцами нащупал кисет и, слюнявя цигарку, обрел дар
речи:
- Та-а-ак... Значит, ожеребилась? Нашла время, нечего сказать.- В
последней фразе сквозила горькая обида.
К шершавым от высохшего пота бокам кобылы прилипли бурьянные былки,
сухой помет. Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили
горделивую радость, приправленную усталостью, а атласная верхняя губа
ежилась улыбкой. Так, по крайней мере, казалось Трофиму. После того как
поставленная в конюшню кобыла зафыркала, мотая торбой с зерном, Трофим
прислонился к косяку и, неприязненно косясь на жеребенка, сухо спросил:
- Догулялась?
Не дождавшись ответа, заговорил снова:
- Хоть бы в Игнатова жеребца привела, а то черт его знает в кого... Ну,
куда я с ним денусь?
В темноватой тишине конюшни хрустит зерно, в дверную щель точит
золотистую россыпь солнечный кривой луч. Свет падает на левую щеку Трофима,
рыжий ус его и щетина бороды отливают красниною, складки вокруг рта темнеют
изогнутыми бороздами. Жеребенок на тонких пушистых ножках стоит, как
игрушечный деревянный конек.
- Убить его? - Большой, пропитанный табачной веленью палец Трофима
кривится в сторону жеребенка.
Кобыла выворачивает кровянистое глазное яблоко, моргает и насмешливо
косится на хозяина.
x x x
В горнице, где помещался командир эскадрона, в втот вечер происходил
следующий разговор:
- Примечаю я, что бережется моя кобыла, рысью не перебежит, наметом -
не моги, опышка ее душит. Доглядел, а она, оказывается, сжеребаиная... Так
уж береглась, так береглась... Жеребчик-то масти гнедоватой... Вот...-
рассказывает Трофим.
Эскадронный сжимает в кулаке медную кружку е чаем, сжимает так, как
эфес палаша перед атакой, к сонными глазами глядит на лампу. Над желтеньким
светлячком огня беснуются пушистые бабочки, в окно налетают, жгутся о
стекло, на смену одним - дру
