Щербаков Владимир - Семь Стихий
Владимир Иванович ЩЕРБАКОВ
СЕМЬ СТИХИЙ
Научно-фантастический роман
Часть первая
ГОНДВАНА
В ПУТЬ
Город стал похож на светлое облако. Рядом угадывались громады сопок,
они постепенно закрывали свет. Пологие черные спины их поворачивались,
медленно выстраиваясь в ряд. "Гондвана" выходила в залив навстречу океану.
Я стоял на палубе до полуночи. Ветер доносил с далекого берега дыхание
осени, первых морозов, снега, выпавшего на горных перевалах, свежесть
леса. А над головой - высокие, по-южному яркие звезды.
Палуба незаметно опустела.
Я спустился в каюту, открыл окно-иллюминатор. В мой сон вошло светлое
зарево города над морем, уплывавшего куда-то далеко-далеко, на край света,
и я силился вспомнить (тоже во сне, конечно), где же это я видел его
только что? И темные спины прибрежных сопок, и ровный блеск звезд?..
Сон кончился.
За бортом что-то происходило: легко толкали корабль волны, и набегал
порой шквал, и недремлющее море говорило и напевало голосами северных и
западных ветров о тайнах и давних историях. И так, казалось, будет вечно:
ни автострад, ни террапланов, ни башен из стекла, бетона и пластика. Ни
редакционной суеты...
Под утро мне снова представился остров. Обычный остров, какой может
каждому представиться. И шлюпка. Я погружу в нее месячный запас провизии
на закате, когда море окаймлено прощальным багрянцем, отчалю от борта.
Пусть будут долгие дни пути - я войду в синюю молчаливую бухту. Остров
должен быть необитаем, примерно пяти миль в окружности. Он может быть
гористым, с пещерами, скалами, гротами или, на худой конец, ровным как
стол, но с пальмовой рощей и лагуной - там, в жемчужном венце прибоя, я
искал бы устричные раковины, нырял за крабами, спасался бы от акул и
осьминогов. Такой оборот событий казался особенно желанным, когда мне
приходилось листать полузабытые книги. Частые прогулки в батискафе -
роскошь, недоступная морским бродягам прошлых веков, - не могли излечить
от легкой ностальгии. В конце концов, все отдаленные предки наши вышли из
ласковых морских пучин, а кое-кто, у кого мозг побольше человеческого,
успел и сумел вернуться в благодатные жизнеобильные края (дельфины,
например, или касатки).
Итак, остров... Из бревен, выброшенных прибоем, я сколотил бы лачугу,
крышу покрыл бы длинными листьями (вероятно, пальмовыми), прорезал бы два
окна - одно, побольше, с видом на берег; другое, поменьше, выходило бы на
склон, поросший кустарником. Из широкой доски сколотил бы стол, два стула,
полки; тетради, записные книжки - исключительно из высушенных листьев
(писать пришлось бы кисточкой, но чем больше внешних препятствий самому
процессу письма, тем выше качество, уж это-то я знал твердо). И стол, и
стулья, и полки пахли бы морем, водорослями, рыбой. Из камней я сложил бы
камин. Наверное, пол был бы тоже каменный. Из скорлупы кокосового ореха
вышла бы лампа, которую нужно заправлять акульим жиром и ставить на камин
или на стол темным звездным вечером. Под окном шуршали бы сухопутные крабы
и ящерицы, выклянчивая подачку. В углу хижины висели бы огромные снизки
сушеных плодов, вкус которых хорошо известен по многочисленным описаниям -
они мучнистые и сладковатые.
Эффект необитаемости - так я назвал про себя эту тягу к морю и
безлюдному острову с пальмами и янтарными пляжами. Я отлично осознавал,
что островов таких осталось немного. На больших, давно освоенных островах
на каждого краба приходится два терраплана или эля. Но даже там, у берега,
на дне цвели еще первобытные
