Щербакова Галина - Справа Оставался Городок
Галина ЩЕРБАКОВА
СПРАВА ОСТАВАЛСЯ ГОРОДОК...
Человек слаб и одинок в этом мире. Судьба играет им, как поток — случайной щепкой. Порой нет уже ни надежды спастись, ни желания бороться.
И тогда мелькает впереди луч света. Любовь — или то, что ею кажется. И вновь рождается надежда.
Потому что Жизнь есть Любовь, а Любовь есть Жизнь...
Улица была обрублена с двух концов.
Сразу после войны трехэтажный “дом-гигант”, на строительстве которого Мокеевна работала в тридцать втором году, отдали под общежитие вербованным рабочим. Законы в общежитии свои, порядки тоже, и улица, сговорившись, выстроила против “гиганта” бетонный забор.
Собственно, не выстроила — вылила. Сейчас он уже осел, хоть и говорили, что ничего с ним и за сто лет не сделается, и росла сверху на заборе трава.
С другого конца Короткой была построена больница. С тех пор улице — ни туда ни сюда. Стала она кургузой, но зато тихой.
Машины приезжают только свои. Пш! Пш! Подруливают спокойно, без шума.
Да еще “скорая” по улице временами ездит уколы делать старому шахтеру Макару Васильевичу. Вот уже какой год ездит, а он все живет, хоть на улице убеждены: даже если здорового человека столько раз шприцем потыкать — помрет как миленький. А этому не лучше, не хуже.
Верка Корониха, медсестра из гнойной операционной, что живет на этой улице, уверяет, что, если б не было чертова забора и можно было по прямой отвозить в больницу разных больных, побитых и порезанных, была б большая экономия и медикаментов, и медицинских сил.
Последнее время поползли слухи, что улицу сломают совсем — будут расширять больницу. Миром написали куда надо письмо с протестом, все подписали, кроме Героя Социалистического Труда Кузьменко Леонида Федоровича. Он был против.
Он так и ходил, гордый своей принципиальностью, не зная, что в последний момент его жена Антонина подпись его подделала, потому что какой же это документ без подписи Героя?
Все одобряли Антонину за решительность, и письмо ушло в Москву. Но ответа все не было, и разговоры стихли. И это можно было понимать по-разному.
То ли ничего и не собирались делать с обрубленной улицей, то ли прислушались к голосу народа и Героя Социалистического Труда.
К тому моменту, с которого мы начинаем рассказ, никаких событий на улице не происходило. В холодке на веранде лежал удивительный жилец этого света, Макар Васильевич. Он думал о зиме, о соревнованиях по фигурному катанию.
Он очень любил этот вид спорта и каждое лето мечтал дожить до зимы. Правда, ушла на тренерскую работу очень симпатичная девушка Габи, но Макар надеялся, что ее покажут, когда она — теперь тренер — будет принимать в свои объятия откатавшихся немчиков и будет тереться о них щекой.
— Вот так и лежит целыми днями, — рассказывала соседкам его внучка Полина Николаевна, с которой дед Макар доживает жизнь. — Я так думаю, что он уже ничего не понимает. Спросишь его — мычит чего-то... А не умирает...
Ему и самому, бедному, наверное, жизнь надоела...
Никто в это лето не кончал на Короткой школу, никто не женился. Про холеру поговорили — и перестали. Верка принесла из больницы двенадцать килограммов хлорки и раздала всем, чтоб посыпали в уборных. Посыпали.
Слоями стояли по вечерам густые запахи улицы — жареной картошки со свининой, подгнивающих в изобилии яблок, хлорки и нежный, как папиросная прокладка в дорогой книге, запах фиалки.
На эти запахи выходила на улицу Мокеевна. Под старой, слинявшей от дождей клеенкой стоял у нее во дворе венский стул с гнутой спинкой. Она ставила его возле калитки, котор
