Щербакова Галина - Вам И Не Снилось
Галина Щербакова
ВАМ И НЕ СНИЛОСЬ
Таня, Татьяна Николаевна Кольцова, уже восемь лет не была в театре. Билеты,
которые возникали то стихийно, то планово, она сразу же или в последнюю минуту
отдавала. И успокаивалась.
А тут не спасешься – ее бывший театр пригласили на гастроли в Москву. Это –
ого-го! – какое событие! Она знала: там, в театре, уже готовят представление к
наградам и званиям, сшиты новые костюмы, актрисы срочно красят волосы в модный
цвет.
Возбужденные, все в ожидании необыкновенных перемен, с блестящими глазами,
бывшие подруги нашли ее в Москве и категорически заявили: не придет на премьеру
– вовек не простят…
– У нас такая «Вестсайдская», что вам тут и не снилось…
«Не спастись», – подумала Татьяна Николаевна.
Целый день она ходила сама не своя. Идти в театр, где началась и кончилась
твоя карьера, идти, чтобы переживать именно это, независимо от того, что будет
происходить на сцене, а потом говорить какие-то полагающиеся слова, и вместе
сплетничать после спектакля, и отвечать на тысячу «почему»…
«Ведь школа нынче – ужас! У детей ничего святого! Неужели не было более
подходящего варианта? Это что, жертва?»
Таня заранее знала все эти еще не произнесенные слова. Но дело было даже не
в них. Ей действительно не хотелось идти в театр. Не хотелось смотреть эту
потрясающую «Вестсайдскую», стоившую Таниной подруге Элле переломанного ребра:
они там по замыслу режиссера все время откуда-то прыгали.
– Ничего, срослось, как на собаке, – сказала Элла. – Но я теперь не прыгаю.
Я раскачиваюсь на канате.
И говорилось это так вдохновенно, и было столько веры в этот канат, и
прыжки и в «гени-аль-ного!!» режиссера, что Таня подумала: с тех пор как она
стала учительницей, такая самозабвенная детская вера ее уже не посещает. Умирая,
мама ей говорила: «Мир иллюзий тебя отторг. На мой взгляд, старой рационалистки,
это не так уж плохо… Живи в жизни… А школа – это ее зерно. Всегда, всегда
надежда, что вырастет что-то стоящее… Не страдай о театре. Ты бы все равно не
смогла всю жизнь говорить чужие слова…» Мама умирала два месяца, и таких
разговоров между натисками боли было у них немало. И мама все их отдавала Тане.
Ломились к ней ее коллеги по научной работе, ее аспиранты, соседи – не
принимала. Объясняла Тане:
– Я тебя так мало видела. Это у меня последний шанс. Мое счастье было в
работе. Это не фраза. Это на самом деле. Что такое модные тряпки, я не знаю. Я
не знаю, что такое материнство, – с трех месяцев тебя растило государство. Я не
путешествовала, не бывала на курортах, не обставляла квартир гарнитурами, я ни
разу не была у косметички. Мне даже любопытно – это не больно? Все беременности
были некстати – не сочетались с моим делом. Я даже не плакала, как полагается
бабе, жене, когда разбился твой папа. У меня на носу тогда была защита
докторской. Поверишь, в этом была какая-то чудовищно уродливая гордость: у меня
несчастье, а я не сгибаюсь, я стою, я даже иду, я даже с блеском защищаюсь…
А Таня видела: она и сейчас гордится этим. В маме это было главное –
преодоление всего, что мешало ей работать и ощущать себя большим, значительным
человеком. И как ни тяжело было Тане, как ни любила она маму в эти последние
дни, мысль, что и теперь своими иронично-афористичными речами мама прежде всего
сохраняет себя, а уж потом хочет что-то разъяснить, приходила не раз. И тогда
она мысленно спрашивала: может, именно в маме умерла артистка? А она ее так
жалко, бездарно подвела, не сумела сделать то, что предна
