Яковлев Александр - Мужик
Александр Яковлев
МУЖИК
Начались дни тяжелых переходов. Утром не знали, где будут в обед и где
ночь сночуют. Города, люди, небо, полки, роты, перелески, обозы, мосты,
пыль, храмы, выстрелы, орудия (или, как говорили солдаты, урудия), костры,
крик, кровь, острый запах пота - все тучей изметнулось, давило мозг и
казалось сном.
Голодали порой. Порой наедались до дурноты.
Пили воду прямо из ручьев: хороши они здесь, - ручьи-то, - светлые, как
слезочка; с устатку пьешь - не напьешься.
Сражались мало, все больше ходили.
Солдаты к вечеру угрюмели от усталости, искали, на ком бы сорвать злобу.
- Попадись теперь австрияк, зубом бы заел!
Впрочем, это так, больше от истомы походной.
К утру отдохнут, подобреют, и опять шутки, смех, - на бронзовых лицах
зубы словно огоньки мелькают.
- Пильщиков, а ну, расскажи, какой ты сон нынче видел?
И все, сколько их есть вокруг - вся полурота, - все посмотрели,
улыбаючись, на Пилыцикова. А тот возился у костра - этакий здоровый, в
зеленой рубашке без пояса, ворот расстегнут.
Возьмет сук в руку толщиной - р-раз! - и сломает о колено и в огонь:
нет ему больше удовольствия, как костры разводить.
- Ныне, братцы, я в Шиханах был. Будто по своему двору с сыном ходил. А
он на меня смотрит этак бочком, глаз-то у него синий да большой такой... К
чему бы это?
Пильщиков помолчал и, сделав свирепое лицо, дунул в косгор - искры
столбом полетели.
- Беспременно опять получишь крест, - сказал насмешливо кто-то.
- Не. Такие сны я часто вижу. А когда крест получить, я будто женился...
- Хо-хо-хо! Вот он... От живой-то жены, да опять женился?
- Ей-богу. Я и сам удивился. "Я, говорю, женатый уж".
А мне говорят: "Не, ты еще раз женись. Одна жена хорошо, а две в
беспример лучше". - "Не водится, говорю, у нас так. Мне и одной довольно.
Я человек расейский, не татарин какой". Упираюсь так... А они все свое.
Так и женили. Утром проснулся - сам смеюсь, думаю, к чему бы это. А потом
вдруг ротный бумагу: Пилыцикову крест. А, будь ты неладна. Так оно все
занятно.
Солдаты зубоскалят. И ни усталости, ни злобы...
А труба уже сбор играет:
- Готовься!
И опять поход, новые места, опять дороги, города, орудия, пыль, крики,
выстрелы - усталость.
А Пильщиков... ему что, кряжу, делается. Он этакий ровный всегда,
хозяйственный, ходит, пытливо посматривая по сторонам, на рощицы, на сады,
на домики и нет-нет да свое любимое словцо протянет:
- Заня-ятно!..
Протянет вслух и ни к кому не обращаясь.
Или вдруг заговорит о том, что на душе у него, и нимало не заботясь,
слушают его или нет.
- И вот, братцы, чуда какая. Гляди, и церкви наши, и народ по обличаю
наш, только говорят, как в рот каши набрали - не поймешь сразу. Особливо
церкви. Намедни я зашел в одну, все крестятся по-нашему, иконы наши, бог
Салавоф в кунполе нарисован - наш, - этакий же седой да бородатый. "Иже
херувима" и та наша. А вот воюем... Чудно!
И умолкал. Серыми пытливыми глазами смотрел кругом, задумывался, круто
заквашенный, неповоротливый.
- Заня-ятно!
Раз отряд шел целый день, преследуя уходящего врага.
Враг, или, как говорят солдаты, "он", был где-то рядом. Еще не успевали
дотлеть костры, зажженные им, еще четко виднелись в дорожной пыли следы
кованых сапог, и чудилось порой, что в воздухе носится запах гари и пота,
ост_авленный австрийцами.
- Вот-вот "он"
К вечеру стало известно, что "он" остановился, может быть готовый
завтра дать бой.
И, как вода в запруде, стали собираться роты и полки и стеною
растекаться по фронт
